Марина Влади, обаятельная «колдунья»
Шрифт:
— Да-да, конечно, — кивнула Марина, но лицо ее оставалось безжизненным. — Я все понимаю… Я должна… Девятнадцать раз я возила его в реанимацию. Все. Сегодняшний — это последний…
Но оказалось, не последний. Свои московские исчезновения Высоцкий уже стал практиковать и в Париже. «Я знаю, как ей приходилось трудно, — говорил Ольбрыхский о своей „сестричке“. — Володя, приезжая в Париж, случалось, пропадал с Мишей Шемякиным — и хорошо еще, если только дня на три…»
Во время гастролей «Таганки» осенью 1977 года в Марселе Высоцкий резко «ушел в пике». Любимов вместе с Боровским искали несчастного Гамлета всю ночь напролет по всем русским кабакам, потом по портовым. Нашли на рассвете. Вечером Высоцкий должен был выйти на сцену. Юрий Петрович позвонил Марина в Париж, и она тут же примчалась.
«Он спал под снотворным
Но самым большим несчастьем в жизни Марины стало то, что, кроме пристрастия к алкоголю, он начал страдать еще и наркоманией. «Шприцы она обнаружила у него случайно в кармане, когда он „отключился“ после выпитого, — признался Шемякин, — и это, конечно, был страшный день в ее жизни. Она поняла, что это конец, потому что соединение наркотиков с алкоголем приблизило его кончину… В свое время это трижды проклятое зелье едва не отобрало у нее старшего сына, Игоря».
Когда во время свидания в Венеции Высоцкий наконец согласился с тем, что у него не хватает сил, чтобы остановиться, Марина чуть не столкнула его в воду. Потом, немного успокоившись, сказала:
— Ну, вот что, Володя. Из этого мало кто выскакивал, но ты — все же человек сильный. Давай решим так: или ты мне даешь слово, что все это прекратится, или мы с тобой расстаемся навсегда…
Потом, уже во Франции, когда Марине ее друзья (и московские, и парижские), видя ее состояние, близкое к истерике, безумный страх окончательно потерять любимого, советовали запереть Высоцкого в специализированной клинике, в тот самый Шерантон, она долго не могла пойти на это: «Потому что он был все-таки свободная птица. И его свобода для меня, как моя свобода, была дороже всего. И я не решилась на это… Никто не может сказать, что было бы. Я не знаю, если бы он пережил такое enfermement… чтобы заперли его… Я думаю, что он не прожил бы больше… Я не решилась… Свобода для меня самое… sacr'e, самое святое…»
В одном из последних своих писем он писал:
«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде. Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и невольным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо. Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Тв. В. Высоцкий»
«А ты… одна ты виновата в рожденьи собственных детей»
— Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну, поезжай с богом. Нет, постой… еще минуточку… Наклони ко мне ухо… Знаешь, о чем я жалею? — зашептала она, прикасаясь губами к моей щеке. — О том, что у меня нет от тебя ребеночка… Ах, как я была бы рада этому!
…На Ваганьковом, стоя у открытого гроба и не в силах отвести глаз от лица покойного мужа, Марина чуть слышно произнесла, ни к кому не обращаясь, в пустоту: «Как жаль, что у нас с ним не было общих детей…» Но тут же, словно очнувшись, коснулась руки Пьера, который был рядом. «Что, мам?» — вглядом спросил сын. «Ничего», — тоже глазами ответила она, мимоходом отметив, что сегодня Петька, слава богу, держится нормально, не как тогда, 25-го, когда они прилетели, и вечером ему пришлось вызывать «неотложку».
Десять лет назад, да, почти десять, дамочка из московского районного
загса, внимательно изучая документы, ее и Володи, судя по всему, вела в уме свои нехитрые арифметические подсчеты: ишь ты, на двоих четыре брака, пятеро сыновей. Ну, молодцы…Хотя кто знает, может быть, эта чиновница вовсе не осуждала их, а просто завидовала?..
Еще девушкой, думая о замужестве, Марина мечтала о том, что у нее как минимум будет шестеро детей.
Впервые она привезла своих мальчишек в Москву, когда была занята на съемках «Сюжета для небольшого рассказа». Друзья определили их в пионерский лагерь «Орленок». С первого момента знакомства ее сыновей с Высоцким между ними установились самые теплые отношения. «Они тогда были маленькие и тянулись к Володе, как крошечные зверечки, — вспоминала Марина, — ластясь и получая в ответ нежность и ласку, доброту и сердечность. Он не был им отцом по крови, но они, может быть, даже сильнее, чем можно любить отца, любили его — как друга, как своего парня, как брата… Он открыл им Россию. Если бы не он, им, может быть, никогда бы и не довелось ее увидеть… Володино влияние было колоссальным. Мои сыновья обожали его, если не сказать — боготворили…»
Самым живым и непосредственным в выражении своих эмоций был, конечно, младшенький — Володька. Он сразу же загорелся пылкой дружбой к своему старшему тезке, от него только и было слышно: «Володя… Володя…» А вот отношения Высоцкого с Игорем и Петром скорее напоминали заговорщические, они все больше секретничали, о чем-то своем, тайном, договаривались, спрашивали взрослого совета.
Поначалу, приезжая в Москву, Марина нередко оставляла сыновей на попечение Лили Митты, благо художница работала в основном в домашней мастерской. «Этих маленьких бандитов (прекрасные дети, но очень самостоятельные), — смеясь, вспоминал Александр Митта, — она привозила утром, потом моталась по городу и возвращалась вечером. Детей укладывали в маленькой комнате вместе с нашим сыном Женей или забирали, если они были подъемные… Володька — абсолютная ртуть, чистый бесенок, который переворачивал все, что было возможно, в доме и тут же засыпал. Считалось, что так и надо — мы не реагировали…»
Марина как-то выпустила его на улицу, чтобы Вовка в общении со сверстниками быстрее постигал премудрости русского разговорного языка. Через два дня все дворовые мальчишки заговорили по-французски. Он оказался лучшим учителем, чем они. Даже свое уличное прозвище он получил на французский манер — «Сава». Стоя под окнами, приятели кричали: «Эй, Сава, когда выйдешь на улицу? Давай!» А Володька-Вольдемар, перевалившись черед подоконник, жизнерадостно приветствовал своих новых друзей: «Comment ca vas?!» — «Как дела?!»
«Ему было шесть лет, — рассказывал Иван Дыховичный, — и он назначал моей жене тайные свидания. Он ей говорил по-французски: „Жду тебя в пять часов“. А про меня презрительно спрашивал: „И что ты в нем только нашла?..“»
Высоцкий очень трогательно относился к детям Марины, замечали друзья, переживал за них, любил, с радостью встречал, когда они прилетали в Москву. У него отсутствовало чувство безразличия, равнодушия — мол, чужие дети… Однажды Марина приехала в Москву с Володькой, который буквально накануне поездки сломал руку. Оставить дома его было не с кем, а не ехать в Союз, когда обо всем уже было условлено и договорено, тоже невозможно. Рискнула, взяла сына с собой. Поначалу все шло благополучно, он нормально перенес перелет, но через день-другой стал плакать, жаловаться на сильные боли.
Была поднята на ноги вся московская медицина. Высоцкий договорился со старым «другом „Таганки“, добрым доктором Баделяном, и привел мальчишку в свою клинику. Выяснилось, что со спицами, вставленными в кость французским хирургом-мясником, была занесена инфекция. Мнение врачей было однозначно: мальчика надо срочно класть в стационар. Марина в ужасе: она впервые видит своего жизнерадостного, неугомонного сына растерянным и нахохленным, в окружении десятка чужих, посторонних людей.
Высоцкий куда-то исчезает, но через пять минут уже возвращается, улыбаясь: все в порядке, договорился с заведующим отделением, Володьку определяют в отдельную палату. Он успокаивает Марину: „Не волнуйся. Теперь мы сможем посменно дежурить возле него. А сейчас подожди немножко, побудь еще с Вовкой, а я тут — на полчасика“. Он уходит и дает небольшой концерт для медсестер, врачей и всех больных.