Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
Шрифт:
Господи, о чем это я? Было… Мало ли что было! Чем братец взял: твердить начал, будто Федор Иоаннович на уговоры боярские поддаться может. Жену бесплодную, хоть и любимую, отрешить. Да какую там любимую — привычную. Как мамка али нянька для дитяти.
Он и впрямь вроде задумываться начал. Все меньше людей узнавать. Хуже ему стало. Испугалась. Не так клобука черного, как ссылки и насилия всякого испугалася. После царских-то хором, шутка ли! Перед Крещением ни с того, ни с сего спросил: не лучше ли тебе, Аринушка, в обитель убраться. Покой там. Благолепие. Сердце так и зашлось: а ты, говорю, государь? А я — царь, отвечает. Мне никак нельзя. Тебе одной можно.
Братец, как рассказала, вскинулся:
Никак ворох в прихожей… Шаги, нет ли… Не иначе Борис Федорович: его привычка — ровно кот крадется… Так и есть.
— Ты, Борис Федорович? Спозаранку собрался.
— Какой сон, государыня-сестрица. Письма прелестные в городах объявилися. Час от часу множатся.
— Письма? Какие такие письма?
— От Дмитрия Ивановича. Царевича. Чтобы ждали вскорости.
— Да кто ж им поверит! Поди, прах один от царевича остался. Все видели.
— Ишь ты, видели! А кто? Кто видел-то?
— Ну, бояре, полагать надо. Шуйский Василий. Друг твой закадычный Андрей Клешнин. Кого ты еще по Углическому делу посылал?
— Друг! Об Андрее что толковать. Мне — друг, Григорию Нагому — зять. Какая сторона перевесит? А Васька Шуйский сколько уже раз показания свои менял. Сказать не успеет и уж отрекается, змий проклятый!
— Да о чем ты, Борис Федорович? Нешто в кончину царевичеву верить перестал? Окстись, братец!
— Перестал, говоришь. А вот верил ли когда, о том не спросишь.
— Не верил?! Так чего ж казнились все? Нешто не было мальчонки убитого? Не было?
— Был. Мальчонка. А вот царевич ли…
— А как же мать царевичева — царица Марья? Не она, что ли, у мальчонки замертво лежала? Сам говорил, няньку едва от горя да ярости не задушила? Казнить всех велела? Не за то ли постригом поплатилася?
— Постриг — другое. Нельзя было царицу вдовую без присмотра строжайшего оставлять. От двора ее собственного не отрешить. Нагие — они отчаянные. Сродственников да дружков быстро бы собрали, невесть до чего додумались.
— Сказать хочешь, сына родного не признала? Над чужим покойничком обеспамятела? Куда же тогда царевича спрятала-подевала?
— Не говорил я тебе, государыня-сестрица. Тревожить не хотел. Не видела она его толком, не видела! Весь в крови мальчонка был. Марья Федоровна как обмерла, так в себя только после похорон пришла. А может, и сговор у них был. У Нагих-то. Выкрасть да спрятать до поры до времени царевича решили. За живот его опасалися.
— Господи, помилуй, несусветица какая! Не захворал ли ты, братец, в одночасье — до такого додуматься!
— Я-то? А Кудеяра-атамана помнишь, государыня-сестрица? То же несусветица, скажешь? А с чего бы царь Иван Васильевич Грозный всю-то жизнь свою его искал? По первому слуху дьяков довереннейших на розыск посылал? Сам потом допрашивал?
— То Грозный…
— Вон как! Я тебе напомню. Первую свою супругу Соломонию, из Сабуровых отец его, великий князь Московский Василий Иванович, от себя отрешить задумал. За бесплодие будто бы. Под клобук черный упрятать велел. Ан понесла в те поры великая княгиня Соломония Юрьевна. В теремах известно стало. Только не нужна уже была ни жена постылая, ни младенец нерожденный. Беременную и постригли.
— Ох, страх какой! Сказывали, билась больно великая княгиня. Криком в храме кричала. Куколь весь истоптала. Любимец царский, боярин Шигоня, плетью ее хлестал. При всем клире. В нашем московском, монастыре Рождественском…
— Полно тебе, государыня-сестрица,
сердце тревожить. Не о том речь. Слух пошел — родила Соломония Юрьевна. Мальчика. Георгием нарекли. Родным отдала в тайности. А в обители Покровской, что в Суздале, похороны устроили. Куклу, слышь, Арина Федоровна, куклу отпели да земле предали!— Грех ведь…
— Грех не грех, а вырос Георгий. Кудеяром-атаманом стал. Разбойником. Народ его от царского гнева да расправы скрывал. Или не было никакого Кудеяра… Как докажешь?..
На Английском подворье в Москве суета. Что ни час кто из слуг в Кремль бежит — у теремов потолочься, от дьяков на Ивановской площади новости разузнать. Толки по Москве разные идут. Торг тоже что твое толковище народное — всем до всего дело, всяк свой суд высказать торопится. Купцам иноземным не то что благоволят, а так — вроде в расчет не принимают. Язык русский без толмача, известно, не всяк одолеть да уразуметь может. Вот и дают себе волю. Того не знают, что на Москве английские гости самые к Борису Годунову расположенные. Во всем помочь готовые. При случае и упредить, если опасность какая им известна станет.
Уж на что покойный царь Иван Грозный к англичанам благоволил — не ко времени в первый раз до Московии добрались, а все с честью принять и обиходить велел. Сына-первенца только-только лишился. Из Казанского похода воротился. Оценил, что из Лондона сэр Хью Уиллоуби и главный кормчий Ричард Ченслер в экспедицию три корабля увели, на них моряков одних сто шестнадцать человек, купцов лондонских — одиннадцать, а до устья Северной Двины один корабль капитана Ченслера добрался. Подошел к Николо-Корецкому монастырю в конце августа 1553 года, а разрешение в Москву приехать только к концу ноября пришло. Да и тут без хитрости не обошлось: капитан себя ни много ни мало за посла короля Эдуарда выдал. Сразу уразумел: ради купчишки воевода себя трудить, гонца в столицу посылать нипочем не станет. Король — дело другое!
Посла по посольскому чину и приняли — моряки нахвалиться гостеприимством московским не могли. Все богатству местному дивились. Во всех городах — склады товаров купцов голландских. По дороге что ни день не меньше восьмисот возов с хлебом встречали, Москва им больше Лондона показалася, а уж о чудесах двора царского и вовсе сказки рассказывали.
А то не чудо, что тут же от царя для всех англичан право свободно, безо всяких пошлин, торговать во всем Московском государстве получили! И пусть их на обратном пути в море голландцы как есть дочиста ограбили, одних рассказов хватило, чтобы в феврале 1555 года основалась «Московская компания», в которую сразу больше двухсот участников вошло. Кто только не начал в Москву рваться! Да тут еще государь Иван Васильевич повсюду купечеству английскому бесплатные резиденции предоставил — в Архангельске, Вологде, Холмогорах. Живи — не хочу! А уж в Москве Английский двор у самых Спасских кремлевских ворот, у торговых рядов. До того дом удобен, что все послы королевские в нем останавливаться стали, от других дворов, что царь им для почету предлагал, отказывались.
Перед всеми державами Грозный царь Англии предпочтение оказывал. То лекарей себе из Лондона просил. Как в поход на Новгород Великий пошел, к королеве Елизавете с тайной просьбой обратился — на случай, если восстанут, против него людишки за то, что больно кровью всю землю отеческую залил, — приняла бы его с семьею вместе. Ответа ждать не стал — прямо в Вологде корабли для царского бегства рубить приказал — в Английское королевство плыть.
А тут королева Елизавета возьми и наотрез ему откажи. Семью, мол, царскую приму, а самого государя никогда. Рассвирепел Грозный. Корабли рубить прекратил. В ссору с королевством вступил.