Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Господи, помилуй! Как же это ногами вперед? Как покойника, выходит?

— Покойника не покойника, а когда ноги не гнутся, что делать будешь. Сказывали в Кремле, когда из каптаны вынимали, только что не криком кричал. Лицо все потом от боли залито. Смотреть — и то жалостно.

— Оклемается, может. Известно, хворь входит пудами, а выходит золотниками. Подождать надобно.

— Может, и оклемается. Да только не первый год он так. В Успенском соборе, как его венчали на царство, стоял шатался. Этим годом на богомолье к Троице не поехал. Сказывали, царевич Федор Борисович за него письмо извинительное братии писал и хворобы отцовской скрывать не стал. Мол, невмоготу государю в такой путь пускаться.

— Ишь, ты. С лекарями советоваться надобно.

— Умный какой выискался. Да у нового царя их полон двор. Каких только нету, из каких стран ни наехали, а уж если судьба решила, никакой лекарь не спасет.

— Это верно, все от Бога. Да только вот что мне подумалось, Пармен Васильич. Не знамение ли это какое недоброе? Вспомни, как с делом Углическим было. Тут тебе и пожар через две недели, помнится, по всей Москве расплескался, и крымчаки будто бы в поход на нас собрались.

А нынче того хуже. Сушь какая воцарилась. После таких-то крутых морозов. Пропадет урожай, как Бог свят, пропадет.

— Пропасть может. Только новый царь клятвенно обещался, сколько у кого в закромах припрятано, в случае чего, народу, раздать— для поддержки.

— Это что — грабить что ли людей будут? Силой-то отымать?

— Коли надо.

— Как надо? Мой хлебушка. Хочу продам, хочу в яму закопаю. Каждому хозяину расчет подороже добро свое продать. Часто ли такой случай бывает. Да и государь-то нынешний выборный — не настоящий. Кто ж его слушать станет!

— Государыня царица! Мария Григорьевна! Где ж ты делась? Ровно затаилася ото всех — голосу не подаешь. Царевич не сказал, нипочем бы не сыскал тебя, Марьюшка. И в церкву эту ходить ты не охотница — чего ж ее выбрала?

— Так и есть, государь, затаилася. Знаю, толковал ты с Шуйским, долго толковал, а мне ни словечка. Сразу уразумела, не к добру! Да разве с Шуйским проклятущим добро какое быть может. Он, Василий-то, чисто оборотень. Хоть бы на кресте клялся — ни в жизнь не поверю. Одна злоба да хитрость в нем, как сусло дьявольское, бродит. Не говори, Борисушка, ничего не говори, сердечушка своего не рви. Тут без него надобно что придумать. Неужто ж не сумеешь, господине мой ненаглядный!

— Пожалуй, и придумал. Вот как только ты, царица, на то посмотришь. Твое слово в таком деле мне надобно.

— Мое? Господи! Да я, как ты, государь, я…

— Погоди, погоди, Марьюшка. Как бы тебе от слов своих не отречься. О царевне нашей разговор, о Ксеньюшке нашей.

— О дочке? Это-то почему, государь?

— Сейчас поймешь. Помнишь, король польский Зигизмунт III овдовел недавно?

— Как не помнить? Ты еще никак ему соболезновал.

— И то верно. Так вот бесперечь ему жениться сейчас надобно.

— Что за спех? Иезуиты что ли его заставляют?

— Нет, царица, не то. Нрава он сам куда какого, строгого. Баловства ни в ком не терпит, да и себе потачки не дает. А человек он еще молодой, как есть в силах. Коли полюбовницы принять нельзя, остается под венец идти.

— Погоди, погоди, государь!

— Догадалася? Ты у нас, царица, умница, другой такой не сыскать! А уж коли догадалася, как судить будешь?

— Царевну за него отдать… Ой, не лежит у меня сердце. Не лежит, государь. Каково-то ей, голубке нашей, в басурманском-то гнезде придется?

— А ты и о другом, царица, подумай: как его-то, короля польского да шведского, к браку такому склонить? Еще удастся ли?

— Тебе, государь, виднее. Раз заговорил, значит, и способ придумал. Ты на ветер слов никогда не бросал, мне ли не знать!

— Зорюшка ты моя темноглазая! Что ни скажешь, как елей на душу прольешь. А за дочку нашу не тревожься. Не красная девица замуж пойдет — царевна русская. Ей не потрафить — с государством нашим в прю вступать. Кто ж на такое пойдет! Все заранее оговорим, всем Ксеньюшку укрепим. Да и она себя в обиду никому не даст. Обхождению дворцовому обучена, на чужих языках, гляди, как изъясняться может. И петь, и на инструментах разных что сыграть — на все мастерица. Нрава легкого, веселого. Иногда подумаешь, откуда бы чудо такое? Ей ли в королевском дворце затеряться! Все едино сватать царевну надобно — не сидеть же ей сиднем в теремах, век свой заживать. Не прав я?

— Не мне с тобой спорить, государь. Только, помнится, сам говорил, будто Зигизмунт этот к немцам прилежит. Так ли оно?

— Мне ли короля этого не знать! Прошлый король Стефан Баторий как преставился, тут мне покойный государь и повелел всеми делами заморскими заниматься. Мы-то за другого наследника хлопотали, за Максимилиана, эрцгерцога Австрийского. Не захотел Господь усилий наших укрепить. Мало, что шляхта Зигизмунта королем видеть пожелала, так еще эрцгерцога под Бычиной побили, в плен взяли и отречься от престола на веки вечные понудили. Вот и появился Зигизмунт.

— Угодил, значит.

— То-то и оно, не угодил. Где там! Теперь его «иезуитским королем» сами же зовут.

— Видишь, государь, видишь!

— А дочке-то что за печаль? Она при нашей вере останется — никто и спорить не станет. С патриархом толковал, все как положено сделать обещался.

— Уже и с патриархом… Ты бы, государь, кроме меня, с кем толковым посоветовался. Где мне все усмотреть в делах ваших.

— С кем прикажешь, Марья Григорьевна? Кому верить собираешься? Одна ты у меня для советов — не предашь, не изменишь. Зигизмунт, он люторцев ненавидит. За ними что твой выжлятник за зайцами повсюду гоняется. А жена — дело другое. Весь расчет у меня на то, что спит и видит Зигизмунт королем шведским стать. В этом деле ему куда как поддержка московская нужна. Был женат на жене из Габсбургов, теперь будет — из Годуновых. Слышь, царица?

Борис тайно велел распространить слух о своем обете не проливать крови в течение пяти лет, и что делал он явно по отношению к татям, ворам, разбойникам и простым людям; но тех, кто был знатного рода, он дозволял обносить клеветою и по ложным обвинениям жестоко томить в темницах, топить, умерщвлять, заключать в монастырь, постригать в монахи — все это втайне, для того чтобы лишить страну всего высшего дворянства и на его место возвести всех родичей и тех, что ему полюбились.

Прежде всего в ноябре 1600 года Борис велел нескольким негодяям обвинить Федора Никитича, отдавшего ему корону, и братьев его, Ивана, Михаила и Александра, с их женами, детьми и родственниками, и обвинение заключалось в том, будто они все вместе согласились отравить царя и все его семейство; но это было сделано для того, чтобы народ не считал, что эти знатные вельможи сосланы со своими домочадцами и лишены имущества невинными, и не сокрушался об их участи…

Александра же, которого он давно ненавидел, Борис велел отвезти на Белоозеро, вместе с маленьким сыном Федором; и велел там истомить Александра в горячей бане, но ребенок заполз в угол, где мог немного дышать через маленькую щель, и остался жив по милости божественного провидения, и люди, взявшие его к себе, сберегли его.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

Уяздовский замок. Замок! Охотничий домик, которому еще предстоит стать достойной резиденцией короля польского. Все еще предстоит. Отстроить по образцу европейских столиц этот город на Висле со странным названием — Варшава. Возвести на скале — нашлась хоть одна на этой такой скучной равнинной реке! — на «скарпе» настоящий шведский замок.

Кто бы мог здесь понять, чего он добивался, неудавшийся шведский король, так ненавидевший этих надменных и самовлюбленных поляков! Кто?

У него был талант живописца. Пусть совсем не большой — Зигмунт не обманывал себя. Не хотел обманывать, потому что разбирался в живописи. Потому что всему на свете предпочитал венецианскую живопись, на которую не жалел никаких денег, лишь бы висела в его залах, лишь бы все время радовала его глаз.