Марина

Живые ежечасные воспоминания о том, что мы с Мариной пережили, не давали мне ни думать, ни жить – есть, спать, учиться, поддерживать бытовой разговор. Я мог бы разговаривать только с ней – единственным человеком, который бы понял мою тоску. Порой необходимость видеть ее, общаться с ней становилась невыносимой, как физическая боль. Я внутренне просто корчился, и никто не мог бы мне помочь. Меня почти перестали замечать, я стал тихой серой тенью в коридорах интерната. Дни падали, как мертвые листья с веток. Я непрерывно ждал какого-то знака от Марины, какого-то приглашения, любого предлога, который позволил бы мне наконец сломать стену, которая день ото дня росла между нами. Никаких вестей не было. Я часами бродил по местам, где мы бывали вместе, сидел на скамьях на Пласа Сарья в надежде, что она пройдет по площади… ничего.

В конце января падре Сеги пригласил меня к себе в кабинет. Серьезно, даже мрачновато спросил, что со мной происходит.

– Я сам толком не знаю, – честно ответил я.

– А если мы обсудим это, не станет ли это яснее? – предложил мой наставник.

– Не думаю, – ответил я с резкостью, в которой через секунду раскаялся.

– Ты в этом году провел рождественскую неделю вне интерната. Можно узнать, где?

– У родных.

Взгляд падре Сеги стал окончательно мрачен.

– Ну что ж… если мы дошли до прямой лжи, не следует продолжать разговор, Оскар.

– Я не лгу, падре. Я провел Рождество с родными людьми.

Февраль принес с собой солнце. Его лучи наконец растопили лед и снег, сковавшие город. Я так воодушевился этим, что в субботу дошел до самого особняка. На воротах цепь была замкнута на замок. Дом за деревьями казался совершенно необитаемым. На мгновение мне показалось, что я теряю рассудок. Мне что, все это пригрезилось? Обитатели этого фантастического особняка с их жизнью при свечах, история Колвеника и дамы в черном, инспектора Флориана и искусственных зомби… всех этих персонажей, которых судьба унесла одного за другим… может быть, Марину и зачарованный наш пляж среди сосен я тоже выдумал?

«Мы вспоминаем только то, чего никогда не было…»

В ту ночь я проснулся от особенно тяжкого кошмара, весь в поту, с криком, почти в беспамятстве. Снились тоннели канализационного коллектора и Колвеник. Я догонял Марину, никак не мог догнать, а потом обнаружил ее сплошь покрытой черными бабочками; когда же они улетели, под ними была только пустота. Снились холод, тьма, пустота за тьмой и демон разрушения, который преследовал Колвеника. Когда Джи-Эф и падре прибежали в спальню, испуганные моими криками, я не сразу узнал их. Сеги считал пульс, а Джи-Эф подозрительно смотрел, видимо, в страхе, что его друг совсем ополоумел. Они сидели у меня, пока я снова не заснул.

На следующий день, в субботу, я твердо решил явиться в особняк. Я уже два месяца их не видел. Не прогонят же меня, в самом деле. Объяснимся.

26

Воскресенье выдалось туманным. Деревья протягивали к сумрачному небу голые ветви; их кроны, лишенные листьев, напоминали скелеты. Вплетаясь в ритм моих шагов, били колокола ближней церкви. Вот и решетка сада. Вход заперт. Однако на листве, устилавшей еще с осени дорогу, были видны следы автомобиля – может быть, Герман снова садился за руль «такера»? Я снова повел себя как взломщик: просто перелез через ограду, спрыгнул в сад и пошел к особняку.

Его силуэт показался мне как никогда печальным, а место безлюдным. Царила полная тишина. В бурьяне лежал с жалким видом, как раненое животное, велосипед Марины. Он уткнулся заржавленным рулем в землю. Цепь его была совсем изъедена ржавчиной. Впечатление, что сюда двадцать лет никто не заходил, было полным. Передо мной стоял давно покинутый, полуразрушенный дом, в котором нет ничего, кроме старой мебели и эха прошлой жизни.

– Марина! – Я звал ее снова и снова.

Только ветер шуршал голыми ветвями. Я пошел к черному ходу, через который столько раз входил к ним в кухню. Дверь была открыта. На пустом столе лежал толстый слой пыли. Я вошел внутрь дома. Полная тишина. В портретном зале мать Марины глядела на меня ее глазами… Тишина была такой глубокой, что я вздрогнул, услышав за спиной чей-то плач.

Герман скорчился в кресле, совершенно неподвижный, как камень. Только слезы текли по лицу. Я до этого никогда не видел, чтобы мужчина, старик, так плакал. У меня похолодело внутри. Он страшно изменился с тех пор, как мы виделись последний раз, и выглядел как человек после катастрофы. Истощенный до предела. Бледный до синевы. Постаревший. Один из его элегантных костюмов, в которых я всегда его видел, теперь был грязен и мят. Я с ужасом спросил себя, сколько дней он сидит вот так. В этом самом кресле, не вставая.

Я рухнул на колени рядом с креслом, схватил его за руки.

– Герман…

Руки были такими холодными, что я испугался. Словно очнувшись, старый художник вдруг обнял меня, дрожа, как потерявшийся ребенок. У меня пересохло в горле, говорить я не мог. Голова пылала. Я обнял его тоже, он плакал, уткнувшись мне в плечо. Я думал о его болезни. Гадал – не объявили ли ему врачи последний приговор, не потерял ли он последнюю надежду, которая еще оставалась у него в эти месяцы, и еще я спрашивал себя: где Марина, почему ее нет?..

Старик вдруг поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Этого было достаточно. Правда вошла мне в подреберье, как кинжал. Мечты, которые давали мне силу жить, рухнули. Ясность была столь ужасной, что я никак не мог выдохнуть.

– Где Марина? – проговорил я непослушными губами, зная ответ.

Герман не смог выговорить. Взгляд его сказал мне все – что постоянные визиты к врачам в Сан-Пабло были не для него. Что доктор из Ла-Паса лечил не Германа. Что радость старика после возвращения из Мадрида относилась не к его здоровью, а к здоровью самой Марины. И что она обманывала меня с самого начала.

– Та же болезнь, что у ее матери… – наконец с трудом сказал Герман. – Она уносит Марину, друг мой Оскар, она ее уносит…

Словно каменная плита легла на меня сверху и раздавила. Все почернело. Мир рассыпался бессмысленной грудой обломков. Герман снова обнял меня. И я плакал, как последний дурак, под взглядом мертвой женщины с портрета в старом особняке, а дождь поливал его крышу, и сад, и Барселону.

Из окна такси больница Сан-Пабло с ее шпилями, башенками и куполами показалась мне городом, нарисованным между облаков. Герман, переодевшийся в чистое, молча сидел рядом. Я держал пакет – самый нарядный, самый блестящий подарочный пакет, который смог отыскать. Лечащий врач Марины, доктор Дамиан Рохас, смерил меня внимательным взглядом и дал ряд наставлений. Больную не утомлять. Больше радости, больше оптимизма. Не плакать ни при каких обстоятельствах. Ни в коем случае ни на что не жаловаться. Внушать, что все вокруг, в том числе посетитель, готовы помочь больной и что делается все возможное. Если я не готов вести себя подобным образом, вход запрещен. Дамиан Рохас был молод – медицинский халат был выдан ему, несомненно, еще на факультете, а тон его был суров и несколько нетерпелив. Он не потратил на меня ни грамма из своих запасов учтивости. В любых других обстоятельствах я вынес бы ему диагноз кретинизма и высокомерия, но теперь словно что-то мне подсказывало в обход моего жизненного опыта: он еще не обвыкся, он так защищается от боли и отчаяния.

На четвертом этаже коридор уходил, казалось, в бесконечность. Пахло больницей – болезнью, антисептиками, дезодорантами. Вся храбрость, что я старательно копил, куда-то исчезла в этом коридоре. Герман вошел в палату первым – он хотел сказать Марине о моем приходе. Были подозрения, что она не захочет меня видеть.

– Позволь, я сам ее попрошу, Оскар…

Я ждал у входа в палату. Из-за дверей, уходящих длинным рядом вдаль, слышался неясный говор, мимо проходили молчаливые люди с озабоченными или несчастными лицами. Я повторял про себя инструкции доктора Рохаса. Я пришел сюда, чтобы помочь. Наконец Герман кивнул мне, показавшись в дверях палаты. Он вышел, а я, с трудом переведя дыхание, вошел.