Марк Аврелий и конец античного мира

"Что же дурного в благовоспитанности, в любви к излишним знаниям, в мудрости, и в том чтобы слыть таким? Разве это мешает познавать Бога? He содействует ли это, напротив, в достижении истины? Что делают ярмарочные бродяги, скоморохи? Обращаются ли они с своим плутовством к благоразумным людям? Нет, но если они где заметят кучку детей, носильщиков иди грубых людей, то сейчас и покязывают им свое мастерство и заставляют собой любоваться. To же совершается и в семействах. Вот чесальщики шерсти, башмачиики, валяльщики сукна, люди грубо невежественные и совершенно лишенные воспитания. Перед хозяевами, людьми опытными и основательными, они не смеют рта раскрыть; но если им попадутся хозяйские дети или женщины, столь же неразумные, как и они сами, они начинают рассказывать чудеса. Им одним только и следует верить; отец, наставники - безумцы, не знающие истинного добра и неспособные ему научить. Эти проповедники одни знают, как следует жить; довольны останутся дети, если за ними пойдут, и через них счастие снизойдет на всю семью. Если во время их разглагольствования подойдет серьезный человек, один из учителей или сам отец, более робкие умолкают; наглые подбивают детей сбросить иго, шепча вполголоса, что ничего им не скажут при отце или учителе, чтобы не подвергаться грубости этих испорченных людей, которые бы их наказали. Кто хочеть знать правду, пусть оставить отца и учителей и придеть с женщинами и ребятами в гинекей, или в лавку башмачника, или в лавку валялыщика сукна, и там узнает бесконечное. Воть как они набирают последователей... Всякий грешник, всякий непросвещенный, всякий слабый рассудком, словом, всякий, кто жалок, пусть приблизится, царствие Божие для него".

Понятно, как подобное ниспровержение авторитета семьи в деле воспитания должно было быть ненавистно человеку, который, быть может, занимался преподаванием. Вполне христианская мысль, что Бог был послан спасти грешников, возмущает Цельса. Предпочтение блудного сына ему непостижимо.

"Что же дурного в изъятии от греха? Пусть, говорят, неправедный смирится в сознании своего недостоинства, и Бог примет его. Но если праведник, с сознанием своей добродетели устремит к нему взоры, неужели он будет отринут? Совестливые судьи не позволяют обвиняемым предаваться выражениям скорби, опасаясь, что жалость отклонит их от правосудия. Значит, Бог в своих суждениях доступен мести? Зачем такое предпочтение грелшиков? He внушены ли эти теории желанием собрать вокрут себя толпу позначительнее? He скажут ли, что таким снисхождением надеются исправить злых? Какое самообольщение! Люди не могут изменить природу; злых нельзя исправить ни силой, ни кротостью. He проявит ли Бог несправедливость, если окажет милость злым, умеющим его тронуть, и пренебрежет добрыми, лишенными этого таланта?".

Цельс отрицает премию в пользу ложного смирения, докучливости, низких молитв. Его бог, бог душ гордых и прямых, а не бог прощения, не утешитель огорченных, не покровитель несчастных. С точки зрения политики, а также как принадлежащий к профессии народного просвещения, он видит большую опасность в распространении мнения, что провинившемуся легче сделаться угодным Богу, и что смиренные, бедные, не получившие образования пользуются в этом отношении специальными преимуществами.

"Послушайте их профессоров: "Мудрые, говорят они, отвергают наше учение; их мудрость мешает им и вводит их в заблуждение." Действительно, какой же благоразумный человек может поддаться такому смешному учению? Достаточно взглянуть на толпу, которая его принимает, чтобы почувствовать к нему презрение. Их учителя ищут и находят последователей только в среде людей темных и скудоумных. Эти учителя довольно похожи на знахарей, которые обещают возвратить здоровье больному, под условием, чтобы не приглашал ученых докторов, которые могли бы разоблачить их невежество. Они стараются внушить недоверие к науке: "Доверьтесь мне, говорят они; я вас спасу; но я один; обыкновенные врачи убивают тех, кого хвастливо берутся лечить." Точно пьяницы, которые, сойдясь вместе, стали бы упрекать трезвых в пьянстве, или близорукие, которые уверяли бы других таких же близоруких, что люди с хорошими глазами ничего не видят".

Цельс враг христианства в особенности, как патриот и сторонник государства. Он считает химерой мысль об абсолютной религии, без национальных религий. По его мнению, всякая религия национальна; национальность единственное основание религии. Он, конечно, не любит иудаизма, признавая его преисполненным гордыни и неосновательных притязаний, стоящим во всех отношениях гораздо ниже эллинизма; но, в качестве национальной религии евреев, иудаизм имеет права. Евреи должны сохранять обычаи и верования своих отцов, также как и другие народы, хотя власти, которым была вверена Иудея, ниже римских богов, одержавших над ними верх. Евреями люди рождаются, а христианами становятся по выбору. Вот почему Рим никогда не думал серьезно об уничтожении иудейства, даже после ужасных войн Тита и Адриана. Христианство не есть чья бы то ни было национальная религия; это религия, в которую идут в виде протеста против национальной религии, в силу союзного и корпоративного духа.

"Если они не хотят соблюдать общеотвенной церемонии и воздавать почет председательствующим при этом, то пусть также отказываются от одеяния зрелости, от брака, от детей, от исполнения обязанностей, налагаемых жизнью; пусть уходят все вместе подальше отсюда, не оставляя ни малейшего своего семени, и пусть освободится земля от этой сволочи. Но если они хотят жениться, иметь детей, пользоваться плодами земли, участвовать в делах жизни, в ее благах, также как и в скорбях, то должны и воздавать тем, кому вверено управление всем, подобающие им почести... Мы должны постоянно, в словах и поступках, и даже, когда мы не говорим и не действуем, держать душу свою устремленною к Богу. Раз это так, то что же дурного в том, чтобы снискивать благосклонность тех, которые свою власть получили от Бога, и в особенности царей и сильных земли? Действительно, не без вмешательства божественной силы возвысились они до места, которое занимают.

По строгой логики, Цельс был неправ. Он не ограничивается требованием от христиан политического братства, он настаивает и на братстве религиозном. Он не говорит только: "Сохраняйте ваши верования; служите вместе с нами единому отечеству, которое не требует от вас ничего, противного вашим правилам". Нет; он хочет, чтобы христиане принимали участие в церемониях, несогласных с их понятиями. Он предъявляет им неправильные суждения, чтобы доказать им, что политеистичеекий культ не должен быть им неприятен.

"Конечно, - говорит он, - если бы благочестивого человека заставляли совершить безбожный поступок или произнести постыдные слова, он был бы прав, если бы отказался от этого и предпочел пойти на все мучения; совсем не то, когда вам приказывают славословить солнце или пропеть прекрасный гимн в честь Афины. Это лишь формы благочестия, а излишка в благочестии не может быть. Вы признаете ангелов; так почему вам не признавать демонов или второстепенных богов? Если идолы ничто, то что же дурного в участии в общественных празднествах? Если существуют демоны, слуги всемогущего Бога, то не следует ли благочестивым людям воздавать им почести? Чем лучше вы почтите эти второстепенные существа, тем более, в виду всего, окажете почет великому Богу. Прилагаясь таким образом ко всему, благочестие совершенствуется".

На что христиане имели бы право ответить: "Это дело нашей совести. Государству об этом с нами рассуждать не приходится. Говорите нам об обязанностях гражданских и военных, которые бы не имели никакого религиозного характера, и мы их исполним". Другими словами, ничто, касающееся государства, не должно иметь религиозного характера. Такое разрешение вопроса нам кажется очень простым; но можно ли попрекать политиков II века тем, что они его не осуществили, когда и в наши дни оно представляет столько трудностей.

Гораздо допустимее, без сомнения, рассуждение нашего автора относительно присяги императору. Это было простое присоединение к установленному порядку, который был лишь ограждением цивилизации от варварства и без коего христианство было бы сметено с лица земли так же, как и все остальное. Но Цельс нам кажется недостаточно великодушным, когда он к своему равсуждению присоединяет угрозу. "Вы не потребуете, конечно, говорит он, - чтобы римляне, ради ваших верований, отказались от своих религиозных и гражданских преданий и от богов своих, чтобы встать под покровительство вашего Всевышнего, который не сумел защитить свой народ? У евреев теперь не осталось горсти земли; а вас, которых отовсюду травят, странников, бродяг, сведенных к ничтожному числу, вас розыскивают, чтобы покончить с вами".

Странно, однако, что после смертного боя с христианством, Цельс, по временам, оказывается очень к нему близким. Видно, что, в сущности, полктеизм для него только затруднение и что единый Бог христианской церкви внушает ему зависть. Мысль, что со временем христианство сделается религией империи и императора, мелькает в его глазах, также как и в глазах Мелитона. Но он с ужасом отвергает такую будущность. Это был бы наихудший вид смерти. "Просвещенная и предусмотрительная власть, говорит он им, лучше уничтожит вас до последнего, чем допустит через вас собственную погибель". Затем патриотизм и здравый смысл показывают невозможность подобной политики в деле религии. Книга, начатая самыми злостными опровержениями, заканчивается согласительными предложениями. Государство в величайшей опасности; надо спасать цивилизацию; варвары вторгаются со всех сторон; в ряды армии поставлены гладиаторы, рабы. При торжестве варваров христианство потеряет столько же, как и общество. Значит, согласиться нетрудно. "Поддерживайте императора всеми силами, разделите с ним защиту права; сражайтесь за него, если обстоятельства того потребуют; помогите ему в командовании армияма. Для этого перестаньте уклоняться от гражданских обязанностей и от военной службы; возьмите свою долю общественных должностей, если это нужно для спасения законов и защиты благочестия".

Легко было это говорить. Цельс забывал, что тем, кого он хотел привлечь, он только что угрожал жесточайшими казнями. Он забывал в особенности, что поддерживая установленный культ, он требовал от христиан, чтобы они признали нелепости худшие, чем те, которые он опровергал у них. Этот призыв к патриотизму не мог, значит, быть услышан. Тертуллиан скажет с гордостью: "Чтобы разрушить вашу империю, нам достаточно уйти. Без нас останутся только инерция и смерть". Уклонение от деятельности всегда было мщением побежденных консерваторов. Они знают, что они соль земли; что без них общество невозможно; что помимо их важнейшие государственные фракции не могут быть нсполняемы. Поэтому естественно, что в минуты досады они говорят просто: "Обойдитееь без нас". Действительно, в римском мире того времени, о котором мы говорили, никто не был подготовлен к свободе. Принцип государствениой рслигии признавался почти всеми. Христиане уже замыслили оделаться религисй имиерии. Мелитон уже доказывает Марку Аврелию, что установление христианства было бы прекраснейшим проявлением его власти.