Марк Аврелий

Вторая дочь родилась в марте 150 года. Ее назвали Анния Галерия Луцилла. Свое имя она оставила в истории. За год до этого два сына умерли при рождении. Наследника, оставшегося в живых, ждали еще много лет: мальчики умирали гораздо чаще девочек, а поскольку продолжить династию без мужского потомства было нельзя, Фаустине пришлось за отпущенное ей время жизни произвести на свет еще семь детей. С ней случались горячки, сильно тревожившие семью: отрывки до нас донесли письма к Фронтону, превратившиеся в бюллетени о состоянии здоровья людей, брошенных на милость бессильной медицины. Колыбели малюток окружала то радостная, то встревоженная любовь. Об этой стороне эмоционального мира римлян слишком часто забывают. Привязанность к новорожденным в латинской литературе действительно проявляется не часто, но в каком жанре оставалось для нее место во II веке, когда даже христиане еще и не думали о культе Младенца Иисуса? Но ведь надо только почитать римские эпитафии, чтобы увидеть эту любовь, нередко смешанную с отчаянием и уж точно не такую смиренную, как хотели бы стоики.

Читая суровые заклинания «Размышлений», надо помнить о трогательных интонациях писем: тогда станет понятно, что автор заклинал самого себя. Не надо доверять ученику Эпиктета, когда он требует спокойно подсчитывать детей, «взятых природой», в числе прибылей и убытков. Лучше почитаем его письмо к Фронтону: «Если будет угодно богам, можно, кажется, надеяться на выздоровление. Понос прекратился, лихорадка успокоилась. Но тревожит еще слабость и грудной кашель. Понимаешь, конечно, что я говорю о нашей Фаустиночке, о которой мы очень беспокоились. Но скажи мне, лучше ли стало моими молитвами твое здоровье…» Фронтон отвечает: «Боги великие, как я испугался, читая твое письмо! Поначалу можно было подумать, что ты пишешь о собственном здоровье… После понял, что речь о Фаустиночке, и страх мой прошел. Нет, на самом деле не прошел, но стал некоторым образом легче. Слышу, как ты говоришь мне: „Так ты о моей девочке беспокоишься меньше, чем обо мне?“ Как можешь думать так, если я знаю, что ты зовешь это дитя своим днем праздничным, светом тихим, желаний исполнением, радостью совершенною?» Запутавшись в собственной диалектике, старый друг выпутывается пируэтом: «Поцелуй же от меня, если ей будет угодно, ручки и ножки своей маленькой барышне».

Третье лицо

Приходит пора опять увидеть на сцене подзабытого было молодого Луция Цейония, второго приемного сына Антонина, в правах равного брату, но из-за разницы в годах отодвинутого далеко на задний план. Впрочем, он отстал еще больше, поскольку первое консульство получил только в двадцать три года (конечно, и это было намного раньше обычного срока), в то время как Марк Аврелий впервые заступил на эту должность в восемнадцать лет. Вторым он был, вторым и оставался, пока был жив Антонин, не уделявший ему большого внимания. Марк всегда был по правую руку от императора; он ездил на его колеснице, а Луций — на колеснице префекта претория. Такое обращение не испортило его характера: он оставался веселым и добродушным. Самые недоброжелательные хронисты могли поставить ему в вину только праздность и сластолюбие. Как и его отец Цезарь Цейоний, он, видимо, всегда плыл по течению. Имя и внешность работали на него. Скульптура и здесь подтверждает письменные источники: бюсты показывают нам замечательно красивого человека с ясным, привлекательным взглядом из-под длинной непрерывной линии совершенно горизонтальных бровей. Его кудрявые волосы и борода были, вероятно, светлыми или осветлены золотым порошком. Как и отец, он любил лошадей, состязания, игры, женщин, но в отличие от своего предка обладал превосходным здоровьем.

Физическое и нравственное здоровье, несомненно, не давало повода для волнений Антонину и очень впечатляло Марка. Оно было нечаянной радостью для Империи, которую соперничество двух равноправных наследников могло разрушить. Адриан словно прочел по звездам или по наследственным признакам этих отпрысков хороших семей, что они будут миролюбивы и дополнять друг друга. И действительно, старший взял младшего под покровительство, а тот охотно принял его первенство, тем более что это избавляло его от умственных усилий и должностных обязанностей. Он был вполне доволен местом по левую руку от Антонина в цирке и в театре — там, где утверждалась популярность государей, особенно тех, которые поддерживали конюшню Зеленых, самую любимую среди плебеев. Луций, как и Антонин, любил пантомимы, на которых Марк Аврелий явно скучал. Таким образом, казалось, что государство пришло в равновесие и можно ни о чем не беспокоиться. Формально у него было три главы, на деле же два, что видно и по монетам, где Луций — просто приемный сын императора — не изображается.

Правда, надо ли говорить, что молодой Луций был добр по натуре? Быть может, неиспорченность его характера надо приписать духу времени? Можно попробовать представить себе Нерона, не искалеченного морально матерью, не развращенного вольноотпущенниками, усерднее учившегося у Сенеки, не отказавшегося от первоначальных добрых намерений, разделившего правление с молодым Британником. Но вряд ли такое могло быть. Моральный климат правящих слоев римского общества I века был испорчен произволом и преступлениями Тиберия, Калигулы, Клавдия. Когда же зрелости достиг Луций, уже полвека, за исключением четырех-пяти случаев, соблюдалось табу на кровопролитие, установленное Нервой и Траяном. Тацит и Светоний красноречиво предупреждали, как страшен бывает цезаризм. Впрочем, ленивого молодого наследника учили очень хорошо: он брал уроки у тех же учителей, что и Марк, включая Фронтона.

Очень трогательно наблюдать, как знаменитый ритор, когда его переписка с Марком Аврелием выдохлась, вновь обретает молодой задор в письмах его младшему брату, а тому, в свою очередь, явно льстит, что его принимают всерьез. Переход от Марка к Луцию прошел гладко. По примеру отца Луций считал долгом быть покровителем словесности, у него были свои придворные сочинители, но больше всего его занимали лошади. Древние биографы писали, будто его знаменитого жеребца по имени Пернатый кормили из мраморных яслей, будто палатинских коней покрывали парчовыми чепраками, но эти фантазии в духе Калигулы всегда встречаются в полумифических жизнеописаниях второстепенных Цезарей. Биографии отца и сына Цейониев были сфабрикованы на основе очень скудных фактов, исходя из соображений симметрии; ложе из лепестков роз и гурманские роскошества — все это риторические общие места. Того, что нам известно о Луции: симпатичное лицо, милейшие письма и малая роль в государстве, — достаточно, чтобы судить, что человек он был, в общем, самый обыкновенный.

Три строчки, посвященные ему Марком Аврелием, не такого рода, чтобы ясно очертить его образ: «Что брат у меня был такой, который своим нравом мог побудить меня позаботиться о самом себе, а вместе радовал меня уважением и теплотой» (I, 17). Эта невнятная похвала заставляет задуматься, но не столько о самом адресате, сколько об авторе. Всегда было непонятно, как же Марк относился к Луцию. Нередко почести, которые старший щедро даровал младшему, его долготерпение, изъявления привязанности к брату приписывали комплексу слабого по отношению к сильному. Другие давали понять, что он его едва терпел, что ранняя смерть Луция была Марку облегчением, если он ее вообще не ускорил. Одно другого не исключает (кроме предположения о братоубийстве). Можно себе представить, что легкомысленный и безобидный нрав Луция и раздражал брата, на которого ложилась вся ответственность, и не давал долго сердиться. Как государственный деятель Марк Аврелий задавал себе не вопрос «как от него избавиться?», а вопрос «на что он может сгодиться?». Вскоре явится и удачное решение, но оно окажется иллюзорным. Слишком серьезный брат плохо ладил со слишком веселым. Отсюда и весьма двусмысленная благодарность, которую мы только что прочли. Возможно, рассказ о дальнейших событиях поможет нам расшифровать ее.

«Общий рынок по всей земле»

В 148 году Антонин праздновал девятисотую годовщину основания Рима. Традиция требовала отмечать этот праздник грандиозными Столетними играми. Потребовалось несколько лет подготовки: ведь римляне должны были увидеть демонстрацию силы и необъятных масштабов Империи. Она стала всемирной, и на этот раз по улицам Города проходили не пленники, осужденные на рабство или смерть, а представители союзных или присоединившихся народов: батавы, бритты, мавры, сирийцы, арабы, иудеи, египтяне, другие союзники, не столь известные — всякие альбиоталы и осроэняне; все они несли яркие и помпезные символы своих культур. Но больше всего поразили умы редчайшие дикие животные: крокодилы, тигры, гиппопотамы и даже, как передавали, леокрокотты и стрепсицероты — помеси антилоп, гиен и львов. По случаю этого праздника Единства, в честь которого были выбиты медали, в Риме собрались лучшие представители всех народов Империи.

Именно тогда великий оратор из Смирны Элий Аристид прочел свою знаменитую «Похвалу Риму», где, с поправкой на неизбежно присущие жанру риторические преувеличения, ясно высказана политическая философия элиты, бессознательно, через повсеместный культ императорского гения, проникавшая и в народ: «Благодаря вам весь мир стал общей родиной людям. Варвар и грек безопасно может отправляться, куда заблагорассудится. Чужестранцы повсюду встречаются с гостеприимством. Каждое ваше дело подтверждает слова Гомера, сказавшего, что мир есть общее достояние… Через реки вы перебросили мосты, через горы провели дороги, населили пустынные места, повсюду улучшили жизнь, утвердив закон и порядок. Скажем, что человечество, в тоске стенавшее, благодаря вам наслаждается ныне благоденствием и процветанием».

Главное в этом длинном панегирике вот что: сбылось одно очень древнее чаяние — чаяние безопасности. Верно то, что Империя создала никогда прежде не собиравшиеся вместе условия, чтобы на огромном пространстве создать всеобщее процветание. Для этого нужны были дороги, единая монета, общая политика, честная администрация и долгий период внутреннего мира при хорошо охраняемых границах. Все это стало результатом огромной работы, проведенной за полтора века после Августа. Но расцвета устройство Империи достигло благодаря гению династии Антонинов: бескорыстию, либеральной открытости и миролюбивой внешней политики. Вместе с ней как раз появляется новая идея: идея общечеловеческой солидарности. У этого понятия, как и у понятий общества и свободы, было, конечно, не то содержание, которое мы им приписываем, и прежде, чем сравнивать две эпохи, употребляя одни и те же слова, их надо подвергнуть тщательнейшему семантическому анализу. И все-таки можно позволить себе услышать в энтузиазме эллинского ритора, говорившего перед молодым царственным слушателем, первые признаки новой эпохи.

«Ни море, ни протяжение континента не могут препятствовать стяжанию общего гражданства. Для гражданина нет границы между Азией и Европой. Все открыто для всех — ни один человек, достойный власти или почтения, не останется в стороне. Повсюду в мире одна демократия под единым главенством. Имя римлянина вы сделали именем не одного города, но единого народа. К Городу же сходится все: он подобен общему рынку для всей земли». Похвала заходит далеко — слишком далеко: ясно видна опасность, что общий рынок станет монополистическим. Город может поглотить все: огромный крытый рынок Траяна на это способен. Властителям Рима потребуется очень ясный ум, чтобы рассредоточить и перераспределить богатства. Они сделают все, что смогут: ведь они считали, что имеют мандат от всех народов, находившихся под их попечением. Траян сказал своим старым друзьям: «Если вы станете моими наследниками — поручаю вам провинции». Впрочем, ему можно поставить в упрек, что он не помог Испании во время неурожая, в то время как Марк Аврелий, по сообщению Капитолина, послал в эту провинцию зерно из запасов, предназначенных для Рима. Как видим, дух солидарности ушел далеко вперед.