Марк Аврелий

Марк Аврелий принимает вызов

Как бы то ни было, Кассий объявил себя императором, назначил префекта претория, взял в свои руки Египет — житницу Рима, и его люди объявили, что он вот-вот высадится в Италии. После минутного замешательства Марк Аврелий, находясь в Сирмии, энергично выступил в ответ. Он срочно послал в Рим за Коммодом и одновременно отправил особые войска «для охраны Города». Дион Кассий сообщает, что сперва он попытался сохранить втайне новость, полученную от Марция Вера, но слухи поползли по всем большим дорогам, и тогда Марк Аврелий решился обратиться к легионам. Текст его речи, переданный историком, — конечно же одно из многих риторических сочинений, которыми он перегрузил свое повествование. Но этот текст настолько хорошо подходит к обстоятельствам и к личности Марка Аврелия, что в нем нельзя не признать признаков правдоподобия, опирающихся на подлинные сведения. Пересказ речи, выполненный двадцать пять лет спустя, не мог слишком сильно отличаться от оригинала, иначе современники ему бы не поверили.

Ритуал воззвания к воинам связан со священным характером лагеря легионеров, в центре которого находился храм, предназначенный для гаданий. Принеся жертву на алтаре, военачальник-император обращался к войскам, выстроившимся перед помещением командования (преторием) бок о бок с храмом. Пожалуй, только первые ряды, в которых стояли трибуны и центурионы, могли расслышать слабый голос Марка Аврелия, только что, как сообщают биографы, откушавшего очередной дозы фериака: «К чему нам, дорогие мои товарищи, гневить Богов, раз уж мы в их руках? И все же тот, кто, подобно мне, испытал заслуженное несчастье, не может удержаться от жалобы. Война все время сменяется войной — и вот уже война гражданская. Какое может быть несчастье больше, чем увидеть, что верность не царит более среди мужей, чем убедиться в предательстве близкого соратника! Я бы презрел эту угрозу, касайся она только меня — ведь я же не притязаю на бессмертие. Но поскольку Кассий угрожает гражданскому миру и общей участи, я желал бы призвать его, чтобы он, представ перед вами и перед сенатом, дал взвесить свои притязания. И если бы решили, чтобы для блага государства я отрекся в его пользу, я бы охотно сделал это. Да и зачем мне держаться за должность, многие годы отнимающую у меня сон и покой?

Но Кассий, явив свое великое вероломство, не захочет услышать меня и откажет мне в доверии. И тогда я призываю вас, дорогие мои товарищи, к мужеству…» Примечательно диалектическое построение речи: видно, как величайшее умение служит здесь величайшей искренности. Но надо было воззвать и к более примитивным чувствам людей, пришедших в смятение: «Впрочем, никогда не будет, чтобы солдаты из Киликии, Сирии и Египта, будь они хоть в тысячу раз многочисленнее, одержали над вами верх. Как бы ни был одарен Кассий, как бы ни был он до сих пор удачлив, он преуспеет не больше, чем лев во главе стада коз. Вспомните, что вы, а не он одержали победу над парфянами. За Марцием Вером, который на нашей стороне, числится не меньше подвигов…» Наконец, предлагается мир с позиции силы: «Может быть даже, Кассий, узнав, что я жив, уже раскаялся. Тогда он, узнав, что вы уже в походе, конечно, откажется от своего предприятия. Тогда я боюсь лишь одного: чтобы он не убил себя или другой кто не убил его, дабы избежать позора при встрече с нами. В этом случае я утратил бы единственную возможную пользу от войны и победы: возможность прошения».

Продолжение речи, видимо, дальше от подлинника, но достаточно характерно для духа своего времени. Дион Кассий, писавший при очень жестоких императорах, вкладывает Марку Аврелию в заключение такие слова: «Мое предположение может показаться вам невероятным, но не должно думать и того, что добрых чувств уже не осталось в человечестве. Итак, желал бы я, пользуясь настоящими несчастьями, доказать, что из всего можно извлечь благо, даже из гражданской войны». Прекрасный гуманистический взгляд, связанный с самой остротой столкновения, и в глазах современников, чаявших лучшего общества, Марк Аврелий в нем победил. Он и сам должен был поверить в свою победу: ведь все, к кому он воззвал, пошли за ним. Римский сенат объявил Кассия врагом общества. Коммод выехал из Рима 19 мая, а около 5 июня приехал в Сирмий. Ему еще не исполнилось четырнадцати лет, он носил претексту (детскую тогу). Родители решили облачить его во взрослую тогу на два года раньше срока, и торжественная конфирмация состоялась, вероятно, 7 июля — в день вознесения Ромула на небо. С этих пор Коммод считался совершеннолетним, стал принцепсом юношества и Цезарем, который мог быть соправителем, а позднее наследником своего отца. У Кассия сразу стало гораздо меньше аргументов. Фаустине больше нечего было бояться. Теперь сенат всегда мог вручить наследнику атрибуты императорской власти, а в самом крайнем случае его немедля провозгласили бы легионы.

Невидимая трещина

Легитимность власти восстановилась так легко и быстро, что прямо удивляешься легкомыслию плана Кассия, если не думать, что он на какой-то миг действительно решил, что Марк Аврелий при смерти. Как только император, приняв вызов, появился на публике, шансов у мятежника не оставалось. «Однако, — пишет Дион Кассий, — когда он узнал, что Марк Аврелий жив, он зашел уже слишком далеко, чтобы покаяться; он захватил область до Таврийских гор и готовил свое признание провинциями». Это вполне возможно. Следует вспомнить, что Кассий воспитывался в Египте в семье наместника, имевшего в Александрии больше власти, чем император в Риме. В Сирии его семейство занимало ключевые позиции, в Египте его сын Мециан служил на важнейшей должности, а его зять Дриантиан был одним из главных чиновников в Ликии. Как же этот клан с крепчайшими корнями, возглавляемый легендарным полководцем, мог смотреть не свысока на императора, никогда не ступавшего на землю восточных провинций, расточавшего богатства Империи в нескончаемых войнах с северными варварами?

Чтобы в этом убедиться, не обязательно обращаться к письмам Кассия Дриантиану, записанным в «Жизнеописаниях Августов»: по мнению всех историков, они подложны. Но и здесь фальсификатор опирается на расхожие мнения того времени: «Несчастна Республика, попавшая во власть богачей и желающих разбогатеть! Марк Аврелий, конечно, добрый человек, но он сохраняет жизнь людям, поведение которых сам осуждает, чтобы хвалили его доброту… Он занимается философией, рассуждает о милосердии, о природе души, о правде и неправде, и не чувствует нужд отечества». В этом пассаже следует видеть отзвук памфлетов, которые партия Кассия — сенаторы и всадники, занимавшиеся бизнесом, отпущенники, связанные с восточной торговлей, распространяли в Риме. Этих людей германская война касалась только постольку, поскольку стоила денег и человеческих жизней. Они вспоминали республиканские добродетели, пользуясь памятью другого Кассия [55] — Авидия, — но это была демагогическая уловка. Дело для них было в том, чтобы восстановить доходные связи между Востоком и Западом, покончив с разорительной борьбой Севера и Юга.

55

Имеется в виду убийца Цезаря, друг и соратник Брута. — Прим. науч. ред.

Кассий мог еще долго продержаться: ему хватало денег, было на кого опереться политически. Он покорил основную массу антиохийцев. Но тайные силы уже действовали против него и привели к краху его авантюры. «Марк Аврелий еще готовился к походу, — сообщает Дион, — когда пришла весть о гибели Кассия. Некий центурион по имени Антоний, встретив его на дороге, ранил его в шею, но рана не была смертельной, потому что убийца слишком быстро проскакал на коне мимо. Тогда некий декурион ударил его еще раз. Они отрубили ему голову и отослали императору». Дело свершилось моментально, и никто на месте не вступился за полководца: это доказывает, что сирийское войско боялось схватки с европейскими легионами, о скором приходе которых уже было известно. Убийцы Кассия знали, что им ничего не грозит. Впрочем, их ждало и большое разочарование, ибо, как пишет Капитолин, «Марк Аврелий не высказал никакой радости, узнав об убийстве Кассия, и велел немедленно похоронить его голову».

И не только Антоний с товарищем были разочарованы поведением императора с заговорщиками. «Он запретил сенату сурово наказывать причастных к этому делу и велел не осуждать на смерть ни одного из сенаторов… Казнили только несколько центурионов». Из главных виновников лишь Мециан в Египте поплатился жизнью, за остальными установили надзор, причем они сохранили почти все состояние. Но историки, расточая похвалы снисходительности Марка Аврелия, дают понять, что на то были не только нравственно-философские причины. Новая сцена «милосердия Августа» действительно украсила царствование, но в первую очередь помогла скрыть неприглядную сторону дела. Настойчивое желание императора провести в Риме всеобщую амнистию доказывает, что там держалась атмосфера всеобщей подозрительности и сведения счетов, в которой издали трудно было разобраться, чтобы держать под контролем. Проще было решить, что с головой Кассия похоронен и мятеж. И все-таки на Востоке стереть его следы было не так-то просто. Раскол увлек несколько миллионов человек, военные и гражданские служащие остались неверны присяге. Могла ли всеобщая амнистия все привести в порядок? Не следовало ли провести дознание о поведении некоторых лиц? Еще никогда со времен гражданской войны, последовавшей за смертью Цезаря, а век спустя — со смертью Нерона, перед Империей не стояла такая политическая и нравственная дилемма.

Но мы подошли к тому месту, где следует исследовать проблему еще глубже. В рассказах о мятеже Кассия так часто говорится об ответственности императрицы за его начало, что ясно: уже современники никак не могли серьезно не подозревать ее. Мы видели недвусмысленные обвинения Диона Кассия, позднейшие намеки Капитолина, утверждавшего, что источником его был Марий Максим. В то же время Вулкатий Галликан, под именем которого дошла до нас «Жизнь Авидия Кассия», утверждает: «Фаустина ничего не знала об этих событиях, хотя Марий Максим, который всегда старался ее оклеветать, предполагает, будто она была сообщницей Кассия. Но осталась переписка императрицы с мужем, где она просит его как можно суровее наказать мятежников». Соблазнительно было бы взять и прямо подшить эти письма к делу, но они, к сожалению, очень похожи на специально сфабрикованные; невзирая на трогательную защитительную речь Ренана, историки ими не пользуются. Так что следы правды приходится искать в других местах.

После Кассия

Авидий Кассий носил пурпур три месяца и шесть дней. Он подобрал состав Императорского совета, назначил глав канцелярий, послов; все заговорщики с первого же момента оказались при деле. Нетрудно понять, что не все заговорщики были обыкновенными злодеями: они просто хотели использовать законный переход власти, казавшийся неизбежным, в свою пользу. Ввиду отсутствия внятного конституционного закона, наследование престола в Риме происходило отнюдь не автоматически. Только традиция велела отдавать преимущество наследнику по крови, но он при этом должен был уже иметь какой-либо из знаков суверенной власти, а у Коммода их еще не было: титул Цезаря, который он носил с детства, был просто личным именем, говорившим о возможности занять высшее место. Если бы Марку Аврелию оставалось жить всего несколько дней — а так тогда, по-видимому, и предполагали, немедленно началось бы столкновение западных и восточных армий; у каждой из них был и свой глава: на Западе — Клавдий Помпеян, на Востоке — Авидий Кассий. С учетом расстояний второй вынужден был сделать первый шаг. Итак, два полководца вопреки всякому завещанию разыграли бы свою партию. Кассий первым вынул меч; он поспешил причислить Марка Аврелия к лику богов, как будто уже был облечен высшими жреческими полномочиями, как будто исполнял сыновний долг. Такое благочестие давало ему преимущество; люди вообще замечали, что он публично никогда не говорил плохо об императоре. Но о Коммоде он и не вспомнил.

Между тем он мог бы предложить себя в регенты и породниться с Антонинами — так после смерти Коммода сделал Септимий Север. Если у него действительно был уговор с Фаустиной, именно это было бы нормально. Она, со своей стороны, могла бы публично объявить, что выбирает его, а не сенатского фаворита Помпеяна. Но то ли такого уговора вовсе не было, то ли он был недостаточно ясным, то ли Кассий в последний момент отказался от него. Последняя гипотеза выдвигалась не раз. Она могла бы объяснить, почему Фаустина, как мы только что видели, в письмах к Марку Аврелию так яростно требует примерно наказать предателей. Но что можно вообще сказать по поводу писем, о которых даже неизвестно, не придумали ли их нарочно для доказательства невинности или же двуличности императрицы, со времен Античности даже слишком интересующей историков.