Марк Шейдер

Я и не увидел бы никогда всей этой красоты, если бы мне не нужна была информация от послушников, монахов, дьяконов, попов и остальных церковных тараканов всех мастей.

Я терпеливо выслушиваю их болтовню об истории всех этих церквей, монастырей и прочих богаделен, затем должен немного потрепаться о падении нравов и ухудшении общего качества времени. Да, молодежь нынче не та. И порядка теперь нет. Господи, куда катится эта страна?

Только после этого я могу задавать вопросы.

Они никогда не отвечают на вопросы сразу, как будто раздумывают. Стукач – все еще стукач, даже если он одет в рясу. Но ведь мы никогда не говорим «стукач». Мы говорим «агент». И мы говорим, что каждый, кто расскажет нам правду о ближнем своем, помогает правосудию. Ведь если правосудие – это не мы, то кто это? И в конце концов они начинают отвечать на мои вопросы.

Отец Василий мямлит и поворачивает голову, будто бы в поисках подсказки:

– Не знаю, сын мой, смогу ли быть тебе полезен в этом деле… Имени оного никогда ранее не слышал, разве что…

Он что-то прожевывает и смотрит на меня исподлобья.

– Разве что – что?

Иногда меня начинает раздражать этот цирк. Отец Василий – тот самый клоун, который придумал изображать на иконах чиновников, проталкивающих его парафию [7] в ущерб всем остальным. У меня перед глазами до сих пор стоит икона Пресвятой Богородицы, с которой улыбаются миру мэр города и губернатор области.

7

Парафия – приход (церковн.).

Говорю же – если бы не святые отцы, я бы не увидел местных достопримечательностей. Эта дивная икона хранится в церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Мне иногда становится странно, почему никто до сих пор не додумался написать икону президента? Можно сделать так: поместить его в центр, дать ему на руки младенца Христа, а внизу, где-то у него в ногах, положить Деву Марию, Иосифа и волхвов. Я думаю, если подбросить эту идею какой-нибудь епархии, за нее могут ухватиться. В конце концов, лишние деньги еще не мешали ни одной конфессии. Особенно в условиях жесткой конкуренции.

– Разве что – что, святой отец?

Отец Василий говорит, что с одним он мог бы мне помочь. Я упоминал имя некоей девушки, Ханны. Нет, он не знает, как ее найти. Да, он слышал это имя. Нет, прямо сейчас он ничего сказать не может. Да, он, конечно, постарается помочь моему богоугодному делу и узнать побольше. Если будет воля Его.

Инш алла.

Воистину, людям, которые любят колбасу и уважают закон, не стоит видеть, как делается то и другое. Я бы добавил: людям, которые ходят в церковь, не стоит видеть, как делается опиум для народа.

Я выхожу из храма, осеняя себя крестным знамением. Прости нам, Господи, грехи наши, даже если нам по должности не положено прощать должникам нашим.

Я возвращаюсь на улицу и начинаю собирать улов на разбросанные наживки.

Ну что?

Кто-нибудь что-нибудь видел?

Кто-нибудь что-нибудь слышал?

Я снова навещаю старых знакомых. Старых приятелей. И друзей.

Рустам – пожилой татарин, который спит, кажется, со всеми кадровичками на всех шахтах Западного Донбасса. Рустам редко что-то видит или слышит случайно. Он не ходит по улицам, не прислушивается к разговорам в генделыках и никогда не ищет приключений на свою задницу. Когда-то, в другой жизни, он служил в армии и выслужил себе квартиру, шрам через всю шею и задницу, которая не хочет больше приключений. Мы подружились с ним давно, в такие незапамятные времена, что кажется, я тогда еще был без погон, а он – без седых волос.

Рустам не любит всю нашу «агентурную работу» и старается держаться от нее подальше. Он вообще предпочитает держаться подальше от всего, что пахнет приключениями, – от криминала, от ментов, от политики, даже от спирта. Но никогда не получается.

Рустам соглашается кое-что посмотреть. На следующий день он звонит и говорит, что у него дома есть кое-какие бумажки, и если я все еще не придумал ничего лучше, то могу заехать к нему и взглянуть.

Нет, я не нашел ничего лучше.

Да, я заеду после обеда.

Спасибо, Рустам, как всегда.

Да нет, уже есть за что.

Я открываю очередную папку, пока Рустам разливает вино, не прекращая болтать. Болтовня Рустама приятна: она размеренна, спокойна, будто слышишь свой собственный внутренний голос. Рустам всегда говорит на одну из двух тем: он либо травит армейские байки, либо рассказывает о своих греческих корнях. Почему-то Рустам вбил себе в голову, что он не татарин, а грек, и пытается убедить в этом всех окружающих. Донбасские греки, говорит Рустам, начали селиться в регионе с семнадцатого века, переезжая из Крыма и напрямую из Греции, особенно в восемнадцатом веке, после ликвидации Запорожской Сечи. Греков переселяли на земли, отвоеванные у татар и турок, – вытесняли ислам православием. Многие греки в то время поступали на военную или государственную службу. Некоторые города с тех пор носят греческие названия – как, например, Никополь или Мелитополь. Самые крупные греческие общины в Южной России были в Одессе и Мариуполе.

Рустам как метроном – под него легко можно уснуть. Я пытаюсь вникнуть в суть документов, подшитых к личному делу, которое принесла Рустаму какая-то из его любовниц. Здесь все личные дела всех шахтеров, которые чем-то отличились, когда-то вели себя странно, в чем-то были замешаны или подозревались в том, что были замешаны. Конечно, никаких гарантий. Конечно, ты никогда не можешь знать наверняка. В конце концов, это всего-навсего набор папок, которые подбирали несовершенные люди, исходя из своих подозрений, и вероятность того, что нужный тебе человек окажется в одной из них, очень мала. Но все же это лучше, чем ничего.

К тому же вы плохо знаете интуицию кадровичек на шахтах.

Внезапно у меня появляется какое-то странное чувство. Что-то вроде дежавю, только наоборот. Я читаю биографию шахтера из очередного личного дела, и мне кажется, что я уже знаю ее. Но не так, как это бывает при настоящем дежавю, – нет, я никогда раньше не читал этого личного дела, я никогда раньше не видел этих бумаг и этой фотографии. Но на одну секунду у меня возникло ощущение, будто я знаю этого шахтера лично. Конечно, это исключено, у меня отличная память, и я хорошо помню всех, с кем общаюсь, – каталогизирую их, классифицирую и раскладываю по полочкам. Я никогда не видел этого шахтера, но я совершенно точно знаю, что прочту в личном деле в следующую секунду. Работа в компании «Ваш досуг» в качестве актера.

Он снимался в порнухе.

Я не знаю, откуда эта мысль пришла мне в голову, но все остальное, что я читаю дальше, в точности соответствует тому, что уже знаю: гроз, работа проходчиком, одна бригада, другая бригада, переход в добычники…

Я так увлекся, что не сразу заметил перемену в трепотне Рустама. Он уже говорит о снах, о том, что зря я обыскиваю весь мир в поисках решения, которого нет. Он говорит, что я сам давно уже знаю, кто такой этот Марк Шейдер. Для того чтобы решить эту проблему, мне достаточно заглянуть вглубь себя.

– Как это? – спрашиваю я.

– Ну, как, – отвечает Рустам, – вспороть себе живот и посмотреть, что вывалится… Шутка.

Я уже привык к таким шуткам. Рустам любит бросаться идиотскими остротами, думая, что это придает ему мужественности, что это «крепкий солдатский юмор». Но его фраза о том, что искать ответ надо внутри себя снова, будит во мне это странное дежавю, которое по своей сути вовсе не дежавю.

– Тебе нужен толчок, импульс, – говорит Рустам.

Когда-то давно на голову Исаака Ньютона упало яблоко. Так был открыт закон всемирного тяготения. Мне нужно что-то подобное, считает Рустам.