Маркитант Его Величества

– Держи их при себе! – грубо оборвал его сириец. – Иначе твои мысли могут оказаться на деревянном подносе вместе с головой возле ворот дворца Топкапы.

Купцы, судя по опасным разговорам – добрые старые товарищи, как по команде замолчали и начали усиленно вдыхать охлажденный дым кальянов. Юрек прекрасно понимал, почему упоминание этого дворца заставило умолкнуть собеседников. Дворец Топкапы, или Сераль, резиденция султана, был возведен на месте дворца византийских правителей, у самого побережья Мраморного моря. Его название, которое звучало как «Пушечные ворота», было не случайным, потому что каждый раз, как только султан покидал дворец, раздавался пушечный выстрел.

Но не это главное. Стены дворца Топкапы хранили много мрачных тайн. Это был настоящий город, в котором жило более пятидесяти тысяч человек, с мечетями, оружейными палатами, зоопарком и хамамом – турецкой баней. Там были встроенные в стены фонтаны и родники, препятствующие прослушиванию, и длинная труба, по которой в Босфор под покровом ночи сбрасывали в мешках неверных наложниц султана.

Александр Маврокордато, которому доводилось бывать в Топкапе, рассказывал своим домочадцам (а Юрек подслушал), что в особенный трепет его привел «Фонтан палача» рядом с главными воротами дворца. В его струях ополаскивали руки и затупившиеся секиры бостанджи-баши – палачи султана, работавшие по совместительству… садовниками! Чтобы они не могли распространяться о происходящем при дворе, им с детства отрезали языки.

Казни в Истанбуле были привычным делом. Головы подданных султана летели с плеч за мельчайшую оплошность, даже совершенную нечаянную, по рассеянности, а затем выставлялись у стен султанского дворца на «Позорных камнях» для всеобщего обозрения. Жители Истанбула считали подобное зрелище обыденным и особо не пугались, привыкнув к смертям и казням, от которых провинившегося не могли спасти ни должность, ни знатное происхождение. Однако знатность рода и высокий пост имели значение уже после казни, когда решалось, на каком подносе – серебряном или деревянном – выставить голову казненного, которому, конечно же это решение было безразлично.

Самое «привилегированное» положение было у головы великого визиря. Ей полагалось серебряное блюдо и место на мраморной колонне у дворцовых ворот. Головы менее крупных сановников выставлялись на деревянных подносах, а уж головы рядовых чиновников или купцов укладывались прямо на землю без всяких подставок возле стен Топкапы. Поэтому кейфующие собеседники решили не смущать джиннов своими опасными разговорами, из-за которых можно было запросто лишиться головы, и начали обсуждать близкие и понятные им торговые дела. А Юрек мысленно перенесся в завтрашний день. Он надеялся, что этот день будет приятным во всех отношениях, так как наступал один из главных мусульманских праздников – Ураза-байрам, праздник разговения в честь окончания поста в месяц Рамадан.

В этот день и православное семейство Маврокордато, отдавая дань уважения Ураза-байраму, с наиболее приближенными слугами и рабами выбирались отдохнуть на природе. У состоятельных жителей Истанбула было одно особо излюбленное место – там, где бухта Золотой Рог врезалась в сушу наиболее глубоко. Оно называлось Кягытхане – «Сладкие Воды»; наверное, потому, что там бил источник прекрасной питьевой воды, а рожденный им ручей, пересекая луга, впадал в залив. Охраняя луга от потравы и желая сохранить их для отдыха жителей Истанбула в первозданном виде, правительство запретило выпас на них скота, даже мелкого рогатого, не говоря уже о крупном.

Но в этот раз Александр Маврокордато решил растянуть удовольствие. Так как Ураза-байрам должен был длиться три дня, в первый день грек решил устроить прогулку по Босфору, чтобы насладиться видом прекрасных берегов пролива. А на следующий день все должны были отправиться в Кягытхане.

Обычно любители отдыха на воде нанимали сандал – лодку-плоскодонку, рассчитанную на одного гребца – или каик с несколькими гребцами. Все это стоило от двух до четырех акче. Но поскольку количество домочадцев Маврокордато вместе со слугами, которые должны были их обслуживать в пути и на привале, приближалось к двум десяткам человек, скромное суденышко не могло устроить компанию, и грек дал распоряжение Кульчицкому, чтобы тот заказал большой каик с шестью гребцами, которые за свои труды потребовали двадцать пять акче. А еще сверх платы полагалось накормить гребцов. Это не очень понравилось прижимистому Маврокордато, но он знал, что лодочники еще те горлохваты и с ними лучше не спорить.

Кофе, приятная атмосфера кахвехане и предстоящий праздник настроили Юрека на благостный лад; ему даже показалось, что тяжелый груз рабской доли, который давил его и пригибал к земле с момента пленения мурзами хана Мехмед-Гирея, незаметно соскользнул с плеч, и Кульчицкий почувствовал огромное облегчение. Ему вдруг показалось, что он свободный человек. Почти свободный – все равно где-то внутри таился коварный зверек, похожий на крысу, в любой момент готовый вонзить свои острые ядовитые зубы в душу Юрека.

Глава 2. Алексашка

Алексашка с тоской смотрел на слюдяное оконце отцовской лавки, засиженное мухами еще с прошлого года; а может, и позапрошлого. Он заменял увечного лавочного сидельца, которого угораздило в пьяном виде приблизиться к жеребцу по имени Кудеяр с хвоста. Нет, не зря отец назвал жеребчика еще в малолетстве именем знаменитого разбойника! Нужно отдать должное его проницательности – Кудеяр был конь-огонь, но характер имел прескверный. Для жеребца не существовало авторитетов. С ним более-менее мог управляться только конюх, да и того Кудеяр мог укусить в любой момент. Но отцовский конюх никогда не приближался к нему сзади, а сиделец с пьяных глаз подошел. И получил копытом в лоб. Хорошо хоть он, дурья его башка, был в меховой шапке, которая изрядно смягчила удар. Иначе голова сидельца раскололась бы как гнилой орех.

Мухи начали просыпаться – пришла весна… Одна из них, зеленая, толстая («Вишь как откормилась на дармовых лавочных харчах!» – лениво подумал Алексашка), пригревшись в лучах блеклого северного солнца, благо на небе не было ни тучки, билась о стекло, пытаясь вырваться наружу. Ну, дура… Там еще снега полно, только-только образовались первые проталины. «Добью… чтоб не мучилась», – решил Алексашка, дабы заняться хоть чем-то. Он взял тряпку, которой протирали прилавок, и вознамерился исполнить жестокий приговор.

Однако муха словно подслушала изуверский замысел юноши, и едва он приблизился к оконцу, как она тут же улетела и начала кружить по лавке, издавая противное жужжание. «Вот сволочь! – разъярился Алексашка. – Ужо погоди…» Он схватил неполный свиток плотной ткани и начал с азартом гоняться за мухой с намерением прихлопнуть ее в два счета.

Но не тут-то было. Подлая муха творила чудеса. Она то моталась по лавке, как ошалелая, то вдруг останавливала свой полет и таилась незнамо где. Алексашка, злой как черт, терпеливо осматривал все укромные уголки помещения, пока, наконец, не находил притаившуюся муху. В предвкушении близкой расправы с подлой нарушительницей покоя он осторожно поднимал свиток для лучшего замаха, а затем… затем бил, но уже по пустому месту. В последний момент муха каким-то чудом ускользала от расправы и, победно жужжа, снова начинала нарезать круги по лавке.

Ее наглые издевки сводили юношу с ума – уж неизвестно, по какой причине; наверное, он чересчур устал от унылого и долгого бдения за прилавком, что для непоседливого Алексашки было горше наказания вожжами по мягкому месту. Он бегал по лавке, как конь, роняя и разбрасывая товары, которые стоили немалых денег.

Отец Алексашки, купец-помор Демьян Ильин, вел торговые дела с Бергеном и Тронхеймом, которые имели монополию на внешнюю торговлю. Торговлишка эта была не совсем законной – норвежские купцы, которые вели тайные торговые операции с русскими, могли быть подвергнуты серьезному наказанию. Но уж больно хорошую выгоду имели и поморы и норги от этих весьма доверительных отношений, поэтому приходилось мириться с некоторыми издержками и опасностями.