Маркиз де Сад

Этот великолепный амфитеатр, устроенный в грозной крепости высоко в горах среди самых удаленных и неприступных вершин Европы, в середине зимы где-то в первой четверти восемнадцатого века, окружен атмосферой отрешенности, где, казалось, не существует времени. Только неуемный полет фантазии способен создать ужасы, выходящие за рамки того, что описано в «Удольфских тайнах» или все тех же «Злоключениях добродетели». Все же она только приукрашала темы пережитого Садом опыта. Топография замка напоминает горный замок в Сомане, где в детстве маркиз проводил зимы со своим дядей аббатом де Садом. Черный Лес, поселения угольщиков — это воспоминания о германских впечатлениях и годах военной службы и путешествий. Но еще в большей степени этот вымышленный замок служит напоминанием о другом уединенном месте, заключенном в непроницаемых крепостных стенах, — о его камере высоко в башне Свободы, где он писал эту часть романа, в то время как внизу лежали темные улицы и крыши домов Сен-Антуана. Сама зала — это смесь театра с незабытой с детства виной и роскошью дворца Конде.

Но, вероятно, самые страшные сцены рождает ум Сада-узника. Нигде «насаждение послушания» не превозносилось до такой степени, как в обстановке великих тюрем Франции. В повествовании нашли отражение и сардонически высмеивались мельчайшие подробности различных установлений и педантичность их исполнения. Горькая пародия, а не создание эротических картин — вот что стояло у него на переднем плане в первой книге повествования, которое не имеет эротической притягательности для того читателя, чье возбуждение не провоцируется сексуальной жестокостью или менее вопиющими актами, не представляющимися аппетитными в сексуальном плане.

Все же первая-книга романа — не просто панорама жестокостей. В самом деле, здесь много эпизодов, которые с таким же успехом могли бы выйти из-под пера Чосера или Рабле. Иллюстрацией сказанному может служить начало двадцатого дня. Действующими лицами в эпизоде являются герцог де Бланжи, его восемнадцатилетняя жена Алина с ее «дерзким личиком, вздернутым носиком и живыми карими глазами» и молодая рабыня, Софи, очаровательная и застенчивая четырнадцатилетняя особа. Алина, естественно, всецело находится в распоряжении собственного мужа. Согласно правилам, невольница некоторое время, пока не пробьет ее час, остается неприкосновенной, поскольку простые удовольствия первого месяца не включают огульные половые сношения. Злоключения девятнадцатой ночи в шато Силлинг, рассказанные на другой день, возможно, и служат отражением садовского вкуса, но тем не менее могли бы встретиться в «Повести смотрителя» или у Рабле.

«Ночью произошел забавный эпизод. Герцог, напившийся в стельку, не смог отыскать дорогу в свою спальню и, вместо этого, попал в кровать к Софи. Что бы она ему не говорила — а она хорошо знала о нарушении правил де Беланжи, — двигаться он отказывался, утверждая, что находится в постели со своей женой, Алиной, следовательно, там, где ему и подобает быть. Но с супругой ему дозволялись определенные вольности, недопустимые с Софи. Когда герцог велел ей улечься так, чтобы насладиться с ней любимым им способом, невольница почувствовала большой молот де Бланжи, готовый проникнуть сквозь плотно закрытые черные врата. Бедная юная девочка тревожно вскрикнула и, выскочив голой из постели, выбежала на середину спальни. Герцог, осыпая ее последними словами, последовал за ней, все еще считая ее Алиной. „Маленькая сучка! — ругался он. — Что, разве это для тебя впервой?“ И тут, решив, что настиг ее и она пришла в себя, повалился на кровать Зельмиры и принял эту девушку за свою. Снова повторилось то же самое, но герцог был исполнен решимости довести дело до завершения. Зельмира, смекнув, что ее ждет, последовала примеру своей подруги. Издав крик ужаса, она спаслась бегством.

Софи, избежавшая расправы первой, поняла: нет иного средства восстановить порядок, как схватить свечи и призвать на помощь кого-нибудь с более трезвой головой, кто расставил бы все по своим местам. Поэтому она пошла поискать мадам Дюкло. Но эта сводня, доведшая себя на оргии до свинского состояния, растянулась без чувств на постели герцога. Ждать помощи от нее не приходилось. Софи пребывала в отчаянии, не зная к кому в этой ситуации обратиться за подмогой и слыша вопли своих подруг. Она рискнула войти в комнату, где в кровати с Констанц лежал Дюрсе, и шепнула ей на ухо о случившемся. Та, в свою очередь, рискнула встать, хотя подвыпивший мужчина пытался ее удержать, клятвенно заверяя, что должен снова переспать с ней. Она взяла свечу и вошла в девичью спальню. Там Констанц нашла их всех, стоящих в ночных рубашках посреди комнаты, в то время как герцог преследовал то одну, то другую, продолжая думать, что это одна и та же девушка, Алина, которая, он клялся, вдруг в эту ночь превратилась в стерву.

Наконец Констанц сумела убедить его в ошибке. Она уговорила де Бланжи проследовать за ней, чтобы проводить пьяного в нужную комнату, где он найдет Алину, согласную подчиниться всем его требованиям. Герцог, охмелевший до безобразия, в самом деле не имел никаких иных намерений, кроме одного: заняться с Алиной содомией. Он позволил Констанц увести себя. Его красивая супруга получила мужа, и они улеглись в постель. Констанц удалилась, и в комнате девушек воцарился покой.

На другой день по поводу ночного происшествия много потешались. Де Бланжи предположил, что, если бы он по случайности все же лишил девицу девственности, его нельзя было бы штрафовать, из-за невладения собой. Но все остальные заверили герцога в ошибке и напомнили о весьма серьезном штрафе. Потом они отправились завтракать в свой гарем юных девушек, которые все, как одна, признались, что де Бланжи до смерти перепугал их».

Если отбросить личные пристрастия герцога, описанный эпизод сочетает характерный для Чосера юмор с безошибочно узнаваемым элементом театральности восемнадцатого века, тему которого можно определить как «ошибку ночи».

Вероятно, дело еще в том, что Сад не зашел далеко и не облек в литературную форму пометки, сделанные им относительно преступных и гибельных страстей. Даже в сумрачном мире эротической жестокости трудно понять, как такие главы, где у жертвы ломают руку или ампутируют палец на ноге, могли бы взять верх над литературным воображением. Жестокость может шокировать или вызвать отвращение. Масштаб, выбранный Садом для завершающей книги своего романа, чреват еще большими опасностями. Жуткие эпизоды, встречающиеся едва ли не на каждой странице, несмотря на устрашающий эффект, от бесконечных повторений могли бы наскучить. Более того, в отдельных случаях они могли бы показаться нелепыми. Якобинская кровавая трагедия постшекспировской драмы, готический роман, викторианская мелодрама в Англии или grand guignol [25] во Франции находятся в опасном соседстве с непроизвольным фарсом. Так, скажем, в «Герцогине Мальфи» Джона Уэбстера (как бы хорошо не была поставлена ужасная сцена, в которой душат герцогиню и ее служанку) героиня приходит в сознание, и ее душат повторно, что вызывает в зале явный смех.

25

кукольный театр (фр.)

Двадцатый век к идеям Сада добавил похожие или аналогичные ситуации и использовал их для создания сатирического произведения или сюрреалистической комедии. Ивлин Во, романист основного направления, пробуждает воспоминания об эпизодах, характерных два века назад для творчества маркиза. В «120 днях Содома» на двадцатый день гибельных страстей, как комментирует Сад, один из сексуальных атлетов, подменявший в случае необходимости героев, приговорен к смерти. Выбранный способ его умерщвления заключается в длительном отпиливании головы. В двадцатом веке сей метод, вероятнее всего, навеет воспоминания о черном фарсе мистера Прендергаста, учителя, ставшего тюремным священником, в «Закате и падении» (его шею перепилил сумасшедший преступник, для которого он добился разрешения работать в камере с лобзиком). Новость среди заключенных распространилась благодаря импровизированной строчке, вставленной в «Господь — наша помощь в прошедших годах» во время песнопения в тюремной часовне. Как и жертва пилы в «120 днях Содома», «бедный Пренди вопил, словно резаный, почти полчаса».

Остается лишь гадать, понравилось бы Саду то, что его самые изощренные идеи оказались так комично извращены английским католиком, прослывшим наиболее превосходным автором своего времени. Все же, кто жертва пилы, если не Прендергаст? Кто Сенвилль на обеде Сармиенто в «Алине и Валькуре», как не Бейзил Сил в «Черной шалости», искавший в джунглях Африки Пруденс, когда услышал, что его хозяин, похлопав после обеда живот, сказал: «Ты, я и большие вожди — мы только что съели ее»? Кто Фонтени в «Мистифицированном судье», как не Джильберт Пинфолд, преследуемый бестелесными голосами, перечислявшими его проступки и извращения, а потом объявившими, что за них он должен понести телесное наказание? Возможно, параллели случайны, но все же с их помощью можно доказать, что Сад в самые напряженные моменты «120 дней Содома» предпочел оставаться на недосягаемой горной вершине Силлинга, возвышающейся над пропастью смеха, представляющей постоянную угрозу для всех форм grand guignol.

5. «Жюстина» и «Жюльетта»

Когда Сад переписал «Злоключения добродетели», превращая их в «Жюстину (1791), а потом — в „Новую Жюстину“, предваряющую „Жюльетту“ (1797), сущность структуры романа осталась неизменной. Но уже в версии 1791 года появилось достаточно много новых персонажей и эпизодов, назначение которых состояло в том, чтобы скрыть упрощенный план философской притчи восемнадцатого века, какой являлся роман раньше. Тон повествования не претерпел изменений. Философия злодеев все так же твердит о тщетности добродетели и безразличии природы к человеческим страданиям. „Теперь давайте подвергнем эту поганую девчонку смерти, которую она заслуживает“, — говорит Брессак о героине. „Такое банальное убийство не имеет ничего общего с преступлением, а просто является исполнением того, чего требуют нравственные устои“.

Среди персонажей, появившихся в версии 1791 года, образ Сен-Флорана словно списан с Сен-Флорентена, королевского министра, несшего ответственность за заточение Сада в тюрьму после скандала с Роз Келлер. Героиня спасает его от нападения бандитов, и он благодарит ее жестоким надругательством. Господин де Жернанд, настоящий романтический вампир, одержим манией вскрывать вены женщин и наполнять их кровью бокалы, вызывая порой гибель своих жертв. Юридическая профессия представлена еще одним персонажем, господином де Кардовиллем, представленным в продолжительной оргии в финале романа. В деле героини он выступает в качестве судьи и навещает ее с друзьями, чтобы немного поразвлечься. Бедную жертву раздевают и заставляют вскарабкаться на кресло, упершись коленями в подлокотники, а локтями в спинку. Далее следует то, что позже она назвала «оргией жестокости».