Маркиз де Сад

А через некоторое время разразился настоящий скандал. Слухи о театральных постановках Донасьена дошли до Эшо-фура, где в то время пребывала семья Рене-Пелажи, и возмущенная мадам де Монтрей поняла, что на роль жены зять взял свою любовницу Бовуазен. Но что пережила она, узнав, что на этих мерзких представлениях присутствовал аббат де Сад, к которому она питала подлинное уважение и чьим умом и эрудицией всегда восхищалась? Не стерпев оскорбления, она написала аббату гневное письмо: «…Я была готова ко всему со стороны г-на де С[ада], но даже я отказывалась верить, что он в пылкой увлеченности своей способен на подобное нарушение пристойности. Даже догадываясь о том, что там (в Ла-Косте. — Е. М.) происходит, я отгоняла от себя мысль, несомненно, для него оскорбительную, но страшилась, что опасения мои подтвердятся. К сожалению, я узнала об этом теми же путями, коими узнают об этом все, а не только я, а огласки мне как раз и хотелось избежать — главным образом ради него самого. В своих тайных изменах он повинен только перед женой и передо мной, но теперь его безнравственное поведение стало достоянием всей провинции, оно оскорбительно для его соседей, а если о нем станет известно здесь, то ошибку уже нельзя будет исправить — а как можно сохранить его в тайне? И это в то время, когда я, используя влияние своих друзей, тружусь над его продвижением и состоянием, когда только благодаря жене и нам ему был смягчен приговор по делу, грозившему навсегда погубить его карьеру и стоить ему многих лет заключения в крепости, — вот какую благодарность мы получаем! А потом проникновенным голосом он станет жаловаться на судьбу, на неукротимость своих страстей, над коими он не властен, будет сожалеть о том, что сделал несчастными тех, кто к нему привязан. Мы не всегда можем сдержать порывы нашего сердца, но мы всегда в ответе за наше поведение, именно по нему о нас и судят. От поведения зависит, займет ли он те должности, для которых предназначен по рождению, или же будет смещен с них как дурной подданный, что, несомненно, унизительно для такого человека, как он. <…> Что до меня, то я более ни во что не вмешиваюсь, ибо окончательно убедилась, что дружеские чувства чужды его сердцу. В течение шести лет, что он провел на войне и находился под присмотром отца, он не совершил столько непристойностей и не растратил столько денег, сколько совершил и растратил сейчас. Следовательно, строгость пристала ему гораздо больше, нежели наши благодеяния…» Вот такое письмо, сдержанное, рассудительное и предостерегающее.

Но Председательше нельзя терять голову: дочь ее, с нетерпением ожидающая возвращения супруга из «деловой поездки», не должна узнать правду о развлечениях мужа, по которому она очень скучает. И Рене-Пелажи сообщают, что супруг ее занят делами, а в свободное время играет в любительских спектаклях, которые устраивает у себя в замке. Словом, невинные развлечения аристократа…

Когда слухи о непристойных забавах Донасьена дошли до его тетушки-аббатисы, та написала племяннику гневное письмо, где осыпала его упреками и велела немедленно прекратить непристойный и унизительный для семьи фарс. Донасьен возмутился. Черт возьми, эта семейка посмела его упрекать! Да они сами хороши! У аббата в доме целый гарем, тетка Вильнев живет с любовником, неизвестно, что там за душой у самой аббатисы… И вообще, он никому не сделал зла, сидит у себя дома и не заставляет и не поощряет никого называть женщину, проживающую у него в доме, его женой, о чем он сам всем и заявил. И вообще, он, в сущности, буквально выполнил дядюшкин совет. Ведь сказал же аббат ему: «Никогда не выдавайте ее за жену, но не мешайте остальным говорить что им вздумается, даже когда вы сами будете в их присутствии утверждать противоположное». Странный, однако, совет — чувствуется желание угодить и нашим и вашим. А скорее всего, это не совет, а очередная придумка Донасьена, неуклюжая попытка перевалить свою вину на чужие плечи, стремление спрятать голову в песок и подождать, пока кто-нибудь разрешит неловкую ситуацию вместо него. Донасьен любил выступать, но только когда был уверен, что сорвет аплодисменты. Когда же имелся риск оказаться освистанным, он предпочитал не высовываться. Если бы фея Гордыня, стоявшая у колыбели младенца Донасьена, не столь щедро одарила его надменностью, он вряд ли бы в запальчивости писал столько оскорбительных писем, о которых очень скоро начинал сожалеть, но, не умея признавать свои ошибки, принимался выкручиваться, и… мутные потоки чернил лились с новой силой.

Донасьену не привыкать изъясняться на бумаге — страсть к письму, к писанию, к ложащимся на бумагу строкам с изысканнейшими синтаксическими конструкциями (он всегда изъяснялся красивым слогом, даже описывая самые отвратительные преступления) в нем столь же сильна, сколь и страсть к театру. А здесь, в Ла-Косте, при поддержке милейшей Бовуазен, он беспрепятственно играл свой театр. И не желая покидать замок, принялся оправдываться, писать покаянные письма: «…Дорогой дядюшка, прошу вас о великой милости: забудьте ошибки, совершенные мной в ослеплении страсти, над коей я был не властен. <…> Заклинаю вас, простите мне все и поверьте, что ошибки, совершенные мною под воздействием того создания, погружают меня в пучину угрызений совести». «То создание» — это Бовуазен, с которой у него было много общего, и прелестница прекрасно знала, как воздействовать на Донасьена, чтобы он не помышлял об их разлуке. Осенью Бовуазен должна была родить, так что перспектива провести лето перед родами в провинции, вдали от общества, ее вполне устраивала. И Донасьен, как было ему свойственно, на словах покаялся, а жизнь продолжал вести прежнюю. Да и куда бы он мог поехать вместе с Бовуазен, если его уже днем с огнем разыскивали кредиторы? Любовная круговерть с фигурантками из Оперы и путешествие с Бовуазен не только съели остатки его наличности, но и заставили наделать множество долгов, отдавать которые ему было не из чего. Но отсутствие денег останавливало Донасьена только в тех случаях, когда взять в долг становилось невозможным. А пока очередной кредитор был готов ссудить его нужной суммой, он думал только об удовольствиях. Во всех его сочинениях в той или иной форме содержится активная, а иногда даже навязчивая проповедь наслаждения как единственно достойной и естественной цели в жизни.

Тем временем мадам де Монтрей никак не могла решить, каким образом восстановить status quo. С одной стороны, надо вызвать Донасьена в столицу (добровольно отправиться в Эшофур он не согласится), где в вихре развлечений он наверняка забудет теперешнюю прелестницу. С другой стороны, никто не может точно сказать, как долго еще продлится их роман и сколько денег на него уйдет. А кредиторы уже зашевелились, и стоит только де Саду или Рене-Пелажи оказаться в Париже, как они дружно на них накинутся. Председательша же слишком хорошо знала, кому предстоит улаживать дела с кредиторами… Поэтому она просит аббата попытаться разлучить любовников и задержать Донасьена в Провансе, ведь «его присутствие здесь покоя… не добавит: он пожелает хотя бы из вежливости жить вместе с женой, но тут его станут преследовать кредиторы и он наделает новых долгов; а если ему прискучила его любовница, он заведет новую».

Вкусив свою долю развлечений, организованных племянником, и, как полагают, развлечений не слишком пристойных, аббат устыдился и принялся, как умел, воздействовать на Донасьена. Надо полагать, случилось это в то время, когда ветреному «мальчику» Ла-Кост наскучил, и в конце лета 1765 года Донасьен тайно возвратился в Париж и поселился у Бовуазен, прибывшей вместе с ним также без всякой огласки. Положение у Донасьена было сложное: во-первых, он не мог допустить, чтобы о его приезде узнали мадам де Монтрей и Рене-Пелажи, находившиеся в это время в Эшофуре, а во-вторых, его преследовали не только парижские, но и провинциальные заимодавцы. Чтобы спасти любовника от долговой ямы, Бовуазен совершила необычный для дамы полусвета поступок: продала свои драгоценности и дала Донасьену в долг при условии, что он станет выплачивать ей небольшую ренту.

Расплатившись со срочными долгами, Донасьен, наконец, отправился к семье в Эшофур, где жена встретила его восторженно, а теща сдержанно. Если бы не столь сильная привязанность дочери к своему супругу, она бы наверняка высказала зятю все, что думала о его поведении, а главное, о его постоянно возрастающих расходах. Но, не желая омрачать дочери ее радость, она всего лишь пообещала зятю сделать все возможное, чтобы к ноябрю раздобыть денег для уплаты его долгов, не трогая причитающийся супругам капитал.

Едва хрупкий мир был восстановлен, как в Эшофур пришло известие о выкидыше у Бовуазен, и Донасьен без объяснений помчался в Париж, оставив мадам де Монтрей лгать и изворачиваться, сочиняя причину, по которой супругу дочери понадобилось срочно отбыть в столицу. «Он несчастен, потому что не может полюбить ту, которой должен был бы дарить свою любовь», — справедливо пишет о зяте Председательша.

Но, скорее всего, Донасьен не может любить вовсе: он может только позволять любить себя. Удовлетворяя свое самолюбие, он добивается благосклонности очередной великосветской куртизанки, а затем устраивает ей сцены, если она пожелает с ним расстаться. Так случилось и с Бовуазен. Оправившись после болезни, соблазнительная дамочка начала выходить в свет и мгновенно оказалась в окружении толпы поклонников, готовых заплатить за ее любовь любые деньги. Сделав свой выбор, она дала де Саду отставку. Донасьен мгновенно возненавидел и конкурента, и бывшую любовницу. Разъяренный, он, как обычно, выплеснул ярость на бумагу: «Так вот твое истинное лицо, чудовище! <.,.> Я не стану мстить: ты не стоишь таких трудов. Величественное презрение — вот единственное чувство, кое сердце мое может испытывать по отношению к тебе. <…> Пусть небо уготовит тебе раскаяние, и тогда ты пожалеешь, что заставила меня испытать все удары судьбы! <…> Остатки жалости не позволяют мне повсюду рассказывать о твоем коварстве. Позор и утрата доверия, ожидающие тебя в случае моей нескромности, могли бы отомстить за меня. Но будь спокойна, мое презрение к тебе будет гораздо лучшей местью. Прощай в последний раз. <…> Твой недостойный образ вскоре сотрется в моем сердце». Поистине, от любви до ненависти — один шаг.

Кончина Бовуазен была печальна: из-за склонности к полноте ей пришлось уйти из театра, и она стала держать игорный дом. Но здесь удача не сопутствовала ей, она разорилась и окончила свои дни в Сент-Пелажи. Сведения эти почерпнуты из альманаха светской и литературной хроники под названием «Journal historique et litteraire», который в 1762 году начал издавать друг мадам Дубле и завсегдатай ее литературного салона Луи Ретиф де Башомон. Альманах часто сообщал пикантные сведения из жизни сильных мира сего. Издание прекратило свое существование в 1789 году, так как, по словам Муфля д'Анжервиля, бывшего в то время его главным редактором, после 1789 года все газеты «ударились в эротику». Следует отметить, что издание Башомона сыграло немалую роль в становлении легенды о маркизе-живорезе.

* * *

Потерпев фиаско с Бовуазен, де Сад погрузился в пучину наслаждений: менял любовниц как перчатки, приводил в маленькие домики шлюх и устраивал непотребные оргии, посещал притоны и искал счастья в садах Пале-Рояля… Жизнь его была столь деятельной и бурной, что даже инспектор Марэ не успевал отслеживать все его похождения. При этом Донасьен прекрасно ладил с женой, и 27 августа 1767 года у них родился сын, названный Луи Мари. Между делом Донасьен успел съездить в Прованс и проконтролировать начатую им в прошлое посещение реконструкцию Ла-Коста, заключавшуюся, главным образом, в сооружении настоящего театрального помещения, оснащенного по последнему слову театральной техники, а также в переделке нескольких комнат для хозяев замка.

Ни рождение сына, ни увлечение строительством не повлияли на нрав Донасьена, он по-прежнему числился среди «опасных» либертенов и находился под надзором полиции. «Нельзя все время гладить его против шерсти, как обычно делал его отец, он может пуститься во все тяжкие. Только кротостью, снисходительностью и взыванием к разуму можно надеяться наставить его на путь истинный», — предостерегал аббат мадам де Монтрей, зная, что та стремится во всем контролировать поведение зятя. Любезный аббат лицемерил: он прекрасно знал, что чем больше кротости проявляли при общении с его племянником, тем более нагло и высокомерно тот начинал себя вести.

Смерть графа де Сада, случившаяся 24 января 1767 года, потрясла Донасьена. К этому времени граф давно уже жил в Версале совершеннейшим отшельником, писал стихи, воспоминания, рассуждения о женщинах и о любви и, подобно многим состарившимся либертенам, обратился к Богу. Молитва была его единственным утешением. Ни с сыном, ни с женой он отношений не поддерживал, сына именовал исключительно «неблагодарным» и вспоминал о нем с горечью. Есть основания полагать, что до него доходили слухи о похождениях «мальчика», но граф давно уже не имел на него никакого влияния.