Маркиз и Жюстина

– На ее теле следы пыток!

– Вы в этом уверены?

Он не ответил. Протянул мне бумагу с напечатанным текстом.

– Подпишите. Вот здесь. С моих слов записано верно, и мною прочитано.

Я внимательно прочитал. Ну, в общем, да. Подписал. Следователь кивнул одному из оперативников.

– Ну что? Пишем постановление?

– Какое постановление? – спросил я.

– Вы задержаны по подозрению в убийстве Ольги Пеотровской.

Наверное, я открыл рот.

– Убийстве?

– Убийстве. Смерть наступила в результате систематических пыток и издевательств. Признаете себя виновным?

– Вы что, смеетесь?

Следак пожал плечами.

– Тогда пишите здесь: «Виновным себя не признаю».

Встал с места, чуть не зевнул, чуть не потянулся.

– Нам, знаете ли, все равно, кого сажать.

Меня заперли в похожий на предбанник каменный мешок, размером с сортир, с зарешеченным окном, выщербленной совковой плиткой на полу и с узенькой лавочкой, вделанной в дальнюю стену. Зачем-то продержали около получаса.

Выпустили. Посадили на стул возле казенного столика с лампой. Неопрятный старик (почему-то в белом халате) отобрал и описал вещи (в том числе часы и обручальное кольцо). Потом приказал раздеться.

– Наклонитесь! Раздвиньте ягодицы!

Это на предмет, ни спрятал ли я чего в заднем проходе. «Вот и первые уроки рабства», – подумал я.

– Встать! Вперед!

Старческая рука залезла в мои волосы.

– Да нет! – услышал я голос за спиной. – Этот из интеллигентных. Вшей нет.

Повели в душ. Температура воды градусов шестьдесят. Напор, как из брандспойта для разгона демонстраций. Не струи, а сверла.

Я оглядел общую обстановку: после моей утренней ванны здесь можно только испачкаться.

Полотенца не дали. Вероятно, имелось в виду, что я высохну сам. Одежду вернули и повели в камеру. Едва приоткрыв ярко-оранжевую дверь с глазком и окошком для подачи еды, втолкнули внутрь.

– Добрый день! – вежливо сказал я.

В небольшой комнате с тремя кроватями и окошком, зарешеченным так плотно, что за ним ничего невозможно рассмотреть, сидят двое.

Один – щуплый невысокий человек лет тридцати. Хитрые глаза и нос с горбинкой. Он мило улыбнулся:

– Добро пожаловать!

Второй – сын востока. Причем дальнего. То ли китаец, то ли кореец, то ли вьетнамец.

– Да он по-русски ни хрена не понимает! – Махнул рукою горбоносый молодой человек. – По-моему, вообще не догоняет, за что его сюда определили.

– А вас за что? Если, конечно, вопрос не слишком нескромен.

– Да нет. Мошенничество в особо крупных размерах. Ярослав. – Он протянул мне руку.

– Очень приятно. Андрей. Убийство, совершенное с особой жестокостью.

Его рука напряглась, а улыбка стала несколько вымученной. Он отпустил мою руку нарочито медленно, боясь оскорбить опасного соседа. С той же напряженной улыбкой сел на кровать и отодвинулся куда-то в угол.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Я не виновен.

– Так ведь я тоже невиновен, – обрадовался тот. – Я – брокер. Меня хозяева подставили.

Я посмотрел на него внимательнее. Одет претенциозно, но на особо крупные размеры, пожалуй, не тянет (даже висящий на спинке стула толстый пиджак, бежевый в темную крапинку). Впрочем, почем я знаю, откуда у них начинаются эти самые «особо крупные» размеры? Может, со штуки баксов?

Тюремная еда – это отдельная песня, уместная разве что на похоронах. Я долго искал рыбу в поданной через окошко и пахнущей этой самой рыбой неприятного вида тюре. Нашел рыбий скелет. Они что, мясо предварительно счищают? В вареве его тоже не обнаружилось.

– Как рыбная ловля? – поинтересовался Ярослав.

Я поморщился.

– Хуже, чем в Яузе в черте Москвы.

– Да ты возьми там сыр «Эмменталь» в упаковочке. Мне передачу принесли.

– Спасибо.

Кроме «супа», выдали буханку хлеба, отвратительного, но единственно съедобного из тюремного рациона.

– Где они берут такой хлеб? – вздохнул я.

– А-а! – усмехнулся Ярослав. – История следующая. Его из пыли выпекают, которая на хлебозаводах остается. На специальном заводе по специальной технологии.

– Так это же невыгодно!

– Ха! Невыгодно! Его же в советское время построили. А времена те были романтические, озабоченные высокими идеями, а не презренной выгодой.

Я улыбнулся. Мой сосед мне нравится.

Через пару часов меня вывели на «прогулку». Одного. В каменный мешок примерно три на четыре метра. Над стенами, где-то в полуметре, нависает железная крыша, так что видна только узкая полоска голубого неба да втекает в эту дыру свежий морозный воздух. Там, наверху, на стене, прохаживается охранник.

И тогда я начал читать стихи:

Пять коней подарил мне мой друг Люцифер,И одно золотое с рубином кольцо,Чтобы мог я спускаться в глубины пещерИ увидеть небес молодое лицо…

Что? Зачем? Что я хотел доказать? Им? Себе? Только то, что я человек, а не животное, запертое в клетке, не машина, способная работать при условии удовлетворения ее минимальных потребностей.

Когда я читал Маркиза де Сада, мне, в общем, нравились его подходы. Есть только наслаждение. Стремитесь к нему, достигайте его всеми возможными способами, даже если они кажутся кому-то грубыми и шокирующими. Изысканность, бывает, выглядит грубой. Наслаждайтесь! И что вам до других? Философия крайнего эгоизма и аморализма. Местами кажется, что у него списал Ницше, местами, что большевики. Человек – машина! И нет ни бога, ни черта.

Теперь же мне хочется кричать, что человек – не машина!

…Блистательна, полувоздушна,Смычку волшебному послушна,Толпою нимф окружена, стоит Истомина…

«Пир во время чумы» – вещь куда более тематическая. («Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимо наслажденье, Быть может, вечности залог…») Но «Евгения Онегина» я знаю дальше.

– А что это он читает? – спросил один охранник другого.

Тот пожал плечами.

Они не узнали! Они не поняли!

Я усмехнулся.

Не успел дочитать первую главу, как меня повели обратно.

Но я читал стихи и на следующий день, и через день, и позже. Гумилев, Пушкин, Йейтс. Я – не животное в клетке! Я – не машина!

Мне повезло. Меня пока не били. Но зачем пытки? Зачем еще и бить? Здесь все пытка: от раскаленного душа до рыбного скелета на обед, и от прогулки под крышей в каменном мешке до жестких кроватей с матрацем в полсантиметра, словно привезенных сюда специальным рейсом из музея при Петропавловской крепости.