Марш 30-го года

Гарбузова упрекали, не жалея выражения и гнева:

– Когда, наконец, он сделается коммунаром? Ничего емук не жалко, где ни пройдет, все к черту летит. Его нужно в упаковке водить по коммуне.

– И упаковка не поможет... человек не понимает. Слова никакого не понимает... что же, тебе обязательно бюбну нужно выбить, чтобы ты понял? После тебя нужно ремонтировать и поправлять, а ведь знаешь, что у нас сейчас и копейки лишней нету. В командировку идешь, и то на трамвай нет десяти копеек.

Гарбузов тяжело поворачивается в сторону оратора и улыбается виновато красивыми карими глазами.

– Да что же вы пристали, - говорит он грубоватым, обиженно-беспризорным голосом.
– Вот уже сказал... ремонтировать из-за меня... и без меня ремонтировали бы...

Ораторы махали на него руками... Но его в коммуне любили за хороший, покладистый характер, за прекрасную работу токаря, за замечательный аппетит. В школе он тянулся изо всех сил и подавал надежды#19. Это, конечно, не Корниенко.

Корниенко в совем роде единственный в коммуне. Бывали и еще ребята, способные изобразить страдающего, но до Корниенко им далеко.

Только он мог с настоящим вкусом на вопрос председателя: "Какие еще есть вопросы у коммунаров?" - солидно откашлявшись и открыто неприязненно повернувшись к начхозу, спросить:

– А когда нам будут давать новые ботинки?

Из каких-то детских домов он принес вот это самое третье лицо: "будут давать", вызывающее насмешку коммунаров.

– Видали беспризорного? Ему будут давать. Сколько человек?

– А шо ж... А как по-вашему: подметок нет и верха нет, а спросишь Степана Акимовича, так у него один ответ: а ты заработал? Конешно ж, заработал...

В зале шум улыбок и нетерпения. Всем нужно положить на обе лопатки этого грака.

– Ты еще что придумай! Тебе ничего не понятно! Может, просить пойдем на улицу? Или с производства возьмем? Потерпишь, не большой барин.

– А производство разве его? Какое ему дело до производства!

– Производство казенное...

– И коммуна казенная.

Сопин в таких случаях нарушает все законы демократии и общих собраний. Он сначала протягивает к Корниенко кулак, а потом и сам выходит, выходит почти на середину... Слов он не может найти от возмущения и презрения...

– Вот... вот... вот же... понимаешь, вот ей-ей я его сейчас отлуплю...

Зал заливается - Сопин вдвое меньше Корниенко. Смущенно улыбается и Сопин.

– Ну, чего смеетесь, а что ж тут делать?... Вы ж понимаете...

Общий хохот покрывает его последние слова. Корниенко густо краснеет...

Общее собрание расходилось с хохотом и шутками. Сопина окружала толпа любителей. Многие любили смотреть, как он "парится".

Уходил с собрания и я со сложным чувством восторга перед коммунарами и беспомощности перед их нуждой.

Дело, видите ли, в том, что коммунары уходили с собрания почти голодные. Сплошь и рядом у нас было так мало пищи, что даже самые неутомимые шутники и зубоскалы туже затягивали пояса и старались больше налечь на работу.

– За работой не так есть хочется.

Наши обеды и ужины на глаз были недостаточны для трудящегося человека, а если этот человек еще учится, да еще и растет, и на коньках катается, то совсем плохо. Только обилие в наших полях свежего воздуха да запасы крымские кое-как поддерживали нас на поверхности. Но многие коммунаы уже начинали бледнеть, худеть и уставать на производстве.

Это было время неприятное для педагога и еще неприятнее для заведующего коммуной. У нас по неделлям не бывало ни копейки...

Служащим тоже задерживали жалованье, и бывали дни, когда и одолжить рубль в коммуне было невозможно.

Капиталы Соломона Борисовича выражались не в рублях, а в кубометрах, тоннах и полуфабрикатах.

Однажды с большим трудом я раздобыл пятьдесят рублей, до зарезу нужных, чтобы завтра оплатить какой-то крайний счет. Возвратился я в коммуну из города и нарвался на неприятность. Временная фельдшерица встретила меня кислым сообщением:

– А у нас Коломийцев заболел...

Фельдшерица в панике показывала мне термометр.

– Сорок... понимаете...

Куда-то позвонили, через час приехал доктор, молодой и нерешительный. Он тоже заразился паникой:

– Надо немедленно отправить в больницу... Знаете, сорок это все-таки... Вы мне дайте мальчика какого-нибудь, пусть он со мной проедет в город, мы устроим место в больнице, а там вы как-нибудь его отправите...

– В больницу? А может, подождать, знаете, в больнице уход...

– Нет, нет, я не могу отвечать...

Сергей Фролов поехал с доктором в город на его извозчике, а перед отьездом я заплатил этому извозчику шесть рублей, и Вася Камардинов, возвращаясь со мной к парадному входу, улыбаясь и грустно глядя на меня, сказал:

– Вот еще, болеть начинают... Шесть рублей - это деньги... А отчего вы не поторговались?

За всякой работой у себя в кабинете я уже было успокоился, а тут же в кабинете Ленька Алексюк смотрит в окно на дорогу и подмыается вдруг на цыпочки:

– О, кто-то едет на машине!..

Кто же может ездить на машине в коммуну? Гости или начальство... Но Ленька кричит удивленно:

– О, смотри, Сережка приехал... на такси приехал...

Смотрю и я в окошко: действительно, Сергей Фролов дает какие-то распоряжения шоферу. Я сразу догадался - Фролов такси нанял, наверное,т доктор дал хороший совет...

Сережка вошел в кабинет румяный и довольный...

– Место есть, я привел такси, доктор говорит, недорого и спокойно... А я думал, что на нашей линейке плохо...

– Ну что ж? Иди к фельдшерице... такси... Если так будем болеть, то и жрать скоро нечего будет...

Сережка серьезно сказал:

– Есть.

И удалился.

Через три минуты в рамке той же двери стоит белобрысая, веснушчатая фельдшерица и улыбается радостно:

– А знаете, больной выздоровел...

– Как выздоровел? А температура?