Маршак

Путь Чуковского и Маршака в детскую литературу был нелегким, скорее — тернистым, трудным. В бессмертной «Чукоккале» есть такое стихотворение:

Расправившись с бело-зелеными, Прогнав и забрав их в плен, — Критическими фельетонами Занялся Наркомвоен. Палит из Кремля Московского На тысячи верст кругом. Недавно Корнея Чуковского Убило одним ядром.

В начале 1925 года Корней Иванович Чуковский познакомил Маршака с Борисом Житковым, перебивавшимся случайными заработками. Во что вылилось это знакомство, мы сегодня знаем.

Любопытна запись Корнея Ивановича Чуковского, сделанная 8 апреля 1925 года в своих дневниках: «…Вчера в час дня у Сологуба: Калицкая, Бекетова, я. Ждем Маршака…

Пришел М[аршак] навеселе. Очень похожий на Пиквика…

Потом на улице я читал Маршаку свое „Федорино горе“. Он сделал целый ряд умных замечаний и посоветовал другое заглавие. Я сказал: не лучше „Самоварный бунт“? Он одобрил».

Обстоятельства сложились так, что у Маршака, в отличие от Чуковского, появилась возможность влиять на политику в области детской литературы — об этом мы подробно будем говорить ниже — но, забегая вперед, что-то расскажем сейчас. Против стихов для детей Корнея Ивановича Чуковского — в частности против «Тараканища» — выступали идеологические работники, отвечавшие за воспитание детей, среди них Надежда Константиновна Крупская и Семен Афанасьевич Венгеров — литературовед и библиограф, от которого во многом зависело издание книг для детей (позже в беседе с Чуковским Маршак скажет: «Когда нет Венгерова, воздух чище»), «Эта гадина, оказывается, внушил Крупской ту гнусненькую статью о „Крокодиле“… Сейчас он выступил с двумя доносами на Институт детского чтения и на журнал „Искусство в школе“. Институт провинился перед ним в том, что Покровская (руководитель вышеупомянутого института. — М. Г.) в одном своем отчете о детских книгах не написала ни разу слов „пролетарская революция“, а в другом — написала не „коммунистическая“, но „общественная“. Читая все это, задумываешься, что и как быстро сделала с людьми новая власть! Ведь совсем еще недавно, в 1918 году, в альманахе „Елка“, выходившем под редакцией М. Горького и К. Чуковского, Венгеров напечатал свое стихотворение „Мышата“, а в 1920 году выпустил несколько детских книг. Есть у Венгерова такие стихи:

Гули-гули-гуленьки, Что ж вы это, братцы? Разве можно, жулики, Из-за зерен драться? Воробей, воробей. Голубей ты не бей — Будет, будет каждому По зернышку важному, И водицы по глоточку, — Слышишь, точно молоточки, Булькая и тенькая, Капают сосульки… Со ступеньки на ступеньку Скачут гули-гуленьки.

Трудно представить, что всего через несколько лет после написания таких искренних стихов для детей автор стал обыкновенным доносчиком советской системы, потребовавшим — ни мало ни много — закрытия института и прочил себя на место Покровской».

Как известно, Крупская не разделяла взглядов К. И. Чуковского на творчество Н. А. Некрасова — Некрасов уже был «назначен» революционным поэтом. К. И. Чуковский не рассматривал его творчество столь примитивно. В защиту Чуковского выступил Маршак — он пошел к Людмиле Рудольфовне Менжинской, проректору Академии коммунистического воспитания имени Крупской. Из дневников К. И. Чуковского (запись от 1 апреля 1928 года): «Она… предупредила (Маршака. — М. Г.): „Если Вы намерены говорить о Чук., не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение“». Тогда Маршак пошел дальше — к самой Надежде Константиновне Крупской. «По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию, — пишет Чуковский. — Она возразила, что „Крокодил“ есть пародия не на „Мцыри“, а на „Несчастных“ Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. „Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел…“ — сказал М[аршак]. „Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет“, — резонно возразила она. „Параллель не совсем верная, — возразил М., — нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена“. Переходя к „Крокодилу“, М. стал доказывать, что тема этой поэмы — освобождение зверей от ига. „Знаем мы это освобождение, — сказала Кр. — Нет, насчет Чук. вы меня не убедили“, — прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился.

Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием».

Как пишет Корней Чуковский, его недруги были запуганы и письмом Горького, и протестом группы писателей, но более всего«…тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, — и судьба моих книжек была решена». Разрешили печатать и «Тараканище», даже «Муху-цокотуху» (этот гимн мещанству), «Мойдодыра», как ни странно, под запретом оставалось «Чудо-дерево». Вот под каким предлогом: во многих семьях нет сапог, а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос. Сегодня это кажется смешным, но тогда… Вот запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского, сделанная многими годами позже, 26 декабря 1958 года: «В 1921 году Л. М. Клячко (известный литератор и издатель. — М. Г.) задумал основать издательство… — Он пригласил меня… В то время после „Всемирной литературы“ я сильно голодал, семья была большая, и я охотно пошел в поденщики… Когда я привел к нему Маршака, тогда же, в самом начале 1922 г., он встретил его с восторгом, как долгожданного друга, издал томик его пьес и был очарован его даровитостью. Помню, как он декламирует:

На площади базарной, На каланче пожарной,

упиваясь рифмами, ритмом, закрывая глаза от удовольствия. В качестве газетного репортера он никогда не читал никаких стихов. Первое знакомство с поэзией вообще у него состоялось тогда, когда он стал издателем детских стихов — до той поры он никаких стихотворений не знал. Весь 1922 и 1923 год мы работали у него с Маршаком необыкновенно дружественно, влияя друг на друга, — потом эта дружба замутилась из-за всяких злобных наговоров Бианки и отчасти Житкова, которые по непонятной причине невзлюбили С. Я., и я не то чтобы поддался их нашептываниям, но отошел от детской литературы и от всего, чем жил тогда М[арш]ак».

Отошел, но уйти совсем от детской литературы Корней Иванович, разумеется, не мог. В начале 1930 года Чуковский писал Маршаку: «Воображаю, как Вы устали. У меня тоже была проклятая зима. И как было бы чудесно нам обоим уехать куда-нибудь к горячему морю, взять Блейка и Уитмена и прочитать их под небом. У нас обоих то общее, что поэзия дает нам глубочайший — почти невозможный на земле — отдых и сразу обновляет всю нашу телесную ткань. Помните, как мы среди всяких „радужных“ дрязг вдруг брали Тютчева или Шевченко и до слез прояснялись оба. Ни с кем я так очистительно не читал стихов, как с Вами».

Бой за стихи К. И. Чуковского победитель Маршак закончил словами: «Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии… Ваша обязанность — стоять на страже у ограды детской литературы». Не без влияния Маршака в Комиссию по детской литературе были введены Вересаев, Пастернак, Асеев.

В июле 1928 года в СССР вернулся Горький. В конце августа того же года он инкогнито приехал в Ленинград. Чуковский и Маршак пошли к нему в гостиницу «Европейская». К Горькому не допускали никого, но, услышав знакомые голоса, он велел пригласить их к себе.«…Нас позвали в соседний 7-й номер, где и был Горький, — вспоминал К. И. Чуковский. — Он вышел нам навстречу, в серой куртке, очень домашний, с рыжими отвислыми усами, поздоровался очень тепло (с Маршаком расцеловался, М. потом сказал, что он целует, как женщина, — прямо в губы), и мы вошли в 7-й номер. Там сидели 1) Стецкий (агитпроп), 2) толстый угрюмый ч[еловек] (как потом оказалось, шофер), 3) сын Горького Максим (лысоватый уже, стройный мужчина) и Горький, на диване. Сидели они за столом, на котором была закуска, водка, вино, — Горький ел много и пил — и завел разговор исключительно с нами, со мной и М. (главным образом с М., которого он не видел 22 года!!). (31 августа)».

О дружбе С. Маршака и К. Чуковского можно рассказывать бесконечно. Из дневников Корнея Чуковского (2 февраля 1929 года): «Мне легче. Температура 36,9. Маршак и Лебеденко прямо с поезда. М[аршак] пополнел, новая шапка, колеблется, принимать ли ему должность главы московско-ленинградской детской литературы, требует, чтобы согласились и Лебедева назначить таким же диктатором по художественной части; в чемодане у него Блейк (Горький обещал ему, что издаст). Забывая обо всех делах, он горячо говорит о „Songs of Innocence“ („Песни невинности“. — М. Г.), которые он перевел, — ушел с сжатыми кулаками, как в бой».

В тот же день Маршак читал Чуковскому свои новые рассказы об Ирландии, новые переводы из Блейка. Все, знавшие Маршака, отмечали, что диалог с ним был непрост, а порой он превращался в монолог Самуила Яковлевича. И снова из дневника К. И. Чуковского (11 февраля 1929 года): «Характерна нынешняя „манера говорить“ у Маршака. Он пришел ко мне… и стал говорить мне о своих печалях.

Я пробую вставить слово. Он кричит: „Не перебивайте!“ Как будто он читает стихи».

Между тем Чуковский и Маршак были, пожалуй, единственными, кого Горький привлек к работе с литературой для советских детей. Алексей Максимович понимал, что очень скоро вырастут совсем иные дети, совсем другие читатели, чем те, что были до 1917 года. Интересна запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского от 21 августа 1932 года: «Бумага Горького — Маршака (вчера мне дали ее прочитать) о детской литературе робка — и об ошибочной литературной политике говорит вскользь. О сказке вообще не говорит полным голосом, а только о „развитии фантазии“».

В ту пору Горький хотел и даже был уверен, что центр детской литературы будет в Ленинграде. Он поручил Маршаку подготовить предложения о будущем статусе Детгиза, составить дальнейшие планы развития детской литературы. И все это Маршак делал при участии Корнея Ивановича Чуковского: «Вчера был у меня Маршак. Полон творческих сил. Пишет поэму о северных реках, статью о детской литературе, лелеет огромные планы, переделал опять „Мистера Твистера“. Изучил итальянский язык, восхищается Данте, рассказывает, что Горький в последней статье (О планах в детской л-ре) почти наполовину написал то письмо, к-рое он, М., написал Горькому». Противоречия между Маршаком и Чуковским возникали не раз. Вот запись от 24 января 1934 года: «Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. — Куда? — Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… „Горького не будет, и вообще ничего интересного…“ Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского. Алексинский опоздал <…> наконец прибыл А., и мы поехали».