Мартин Иден. Рассказы

Но Бриссенден, тяжело дыша, уснул, опустив голову на грудь и уткнув подбородок в кашне; тело его, закутанное в длинное пальто, мерно покачивалось в такт движению парома.

Глава XXXVII

Утром Мартин первым долгом поступил вопреки тому, что ему посоветовал и даже приказал Бриссенден. Он положил «Позор солнца» в конверт и отправил его в журнал «Акрополь». Он надеялся, что ему удастся напечатать эту вещь в журнале; признание же его журналами, он знал, послужит рекомендацией для книгоиздательств. «Эфемериду» он точно так же вложил в конверт и отправил в редакцию одного журнала. Мартин решил, что большая поэма появится в печати несмотря на доходившее до мании предубеждение Бриссендена против журналов. Он не собирался, однако, отдавать ее в печать без разрешения автора. Его план заключался в следующем: добиться, чтобы один из лучших журналов принял ее, а потом, уже имея положительный ответ, он намеревался добиться на это согласия Бриссендена.

В это утро Мартин начал писать рассказ, который набросал несколько недель назад; рассказ этот все время мучил его: он словно вопил, требуя, чтобы Мартин его написал. Очевидно, должен был получиться увлекательный рассказ о морской жизни, полной романтизма и приключений, свойственных двадцатому веку; в нем описывались живые люди из реального мира, с реальными характерами. Но под фабулой и внешним блеском должно было скрываться нечто другое — то, что поверхностному читателю ни за что не удалось бы уловить, — но с другой стороны, ни в коем случае и не снизить интереса к рассказу и получить при чтении удовольствие. Именно это нечто, а не увлечение самой фабулой побуждало Мартина написать рассказ. Он всегда черпал свои сюжеты из великого космоса. Вдохновившись, он начинал обдумывать точное местонахождение во времени и пространстве тех событий и подробности тех характеров, которые должны были стать выразителями мировой идеи. Он решил озаглавить свой рассказ «Запоздалый»; объем его, как ему казалось, не должен был превышать шестидесяти тысяч слов, а это пустяк для него, с его изумительной творческой мощью. В этот день он принялся за работу с радостным сознанием, что он в совершенстве овладел пером. Он уже не был неопытным рабочим, который боится неловким ударом молота испортить свою работу. Долгие месяцы упорного прилежания и напряженного труда дали свои плоды. Он уже мог уверенно, в полной мере осветить тему, за которую взялся: шел час за часом, а он все писал и никогда еще так ясно не ощущал подобного всеобъемлющего, безграничного понимания жизни и всех ее проявлений. В рассказе «Запоздалый» он хотел правдиво отразить жизнь реальных людей и реальные события, но вместе с тем, — Мартин это сознавал, — затронуть великие жизненные вопросы, касающиеся всех эпох, всех мест, всех времен и народов. И все благодаря Герберту Спенсеру, подумал Мартин, подняв голову и откинувшись на спинку стула. Да, благодаря Герберту Спенсеру и эволюции — этому ключу к пониманию жизни, который Спенсер дал ему, Мартину, в руки.

Он сознавал, что творит нечто великое. «Дело пойдет, дело пойдет», — припевом звучало в его ушах. Без сомнения, дело пойдет. Наконец-то, он создаст вещь, на которую набросятся журналы. Рассказ весь сверкал в его воображении, порой словно озаряемом вспышками молнии. Он оторвался от него только для того, чтобы занести в записную книжку последний абзац рассказа. Вся книга уже сложилась у него в голове, готовая во всех подробностях, и потому он мог написать заключение за несколько недель до ее окончания. Сравнивая свой еще не написанный рассказ с другими рассказами о морских приключениях, он почувствовал, что его произведение неизмеримо выше их.

«Один только человек мог бы сделать нечто подобное, — прошептал он вслух, — Джозеф Конрад. „Запоздалый“ заставил бы и его встать с места, пожать мне руку и сказать: „Молодец, Мартин, дружище!“»

Мартин усердно работал весь день и лишь в последнюю минуту вспомнил, что собирался обедать у Морзов. Благодаря Бриссендену его черный костюм был выкуплен, и он снова мог появляться на обедах в соответствующем виде. По дороге он соскочил с трамвая, чтобы забежать в библиотеку и поискать произведения Салиби. Он выбрал «Цикл жизни» и, снова сев в трамвай, принялся читать статью о Спенсере, о которой упоминал Нортон. По мере того как Мартин читал, его начала охватывать злость. Его лицо раскраснелось, зубы были стиснуты, а свободная рука бессознательно сжималась, разжималась и снова сжималась, словно он хотел схватить и раздавить какое-то ненавистное ему существо. Когда он вышел из трамвая, он пошел по тротуару, шагая, словно исступленный. Он пришел в себя только у двери Морзов, после того как со страшной злостью дернул за ручку звонка. В дом он вошел, уже добродушно улыбаясь над самим собой. Но не успел он очутиться в гостиной, как его охватило уныние. «Буржуазия», «берлога торгаша», — невольно вспоминались ему определения, расточаемые Бриссенденом. Ну и что ж из этого, сердито спросил он себя. Ведь он собирался жениться на Рут, а не на ее семье. Никогда еще Рут не была так прекрасна, казалось ему, такой одухотворенной и эфирной, как в этот вечер. На ее щеках играл румянец, и глаза ее притягивали его все больше и больше; это были те глаза, в которых он впервые прочел бессмертие. За последнее время он забыл о бессмертии — его научные занятия и чтение увлекли его далеко от подобных мыслей, но тут, в глазах Рут, он прочел безмолвное доказательство бессмертия, более убедительное, чем всякие словесные доводы. Он увидел в ее глазах то, перед чем должны были замолкнуть всякие споры и рассуждения: он увидел в них любовь. И в его глазах тоже светилась любовь, а против любви возражать было невозможно. Так всемогуща в его глазах была страсть.

После получаса, проведенного вдвоем с Рут перед обедом, Мартин почувствовал себя бесконечно счастливым и бесконечно довольным жизнью. Однако, когда он сел за стол, неизбежная реакция и усталость после целого дня упорного труда дали себя знать. Он почувствовал, что глаза у него утомлены и что сам он стал раздражителен. Он вспомнил, что за этим самым столом, за которым он теперь часто скучал и над завсегдатаями которого смеялся, он когда-то впервые пообедал с культурными людьми. Тогда они казались ему высокообразованными и утонченными. Ему представилась его собственная жалкая фигура; это было так давно; он чувствовал себя дикарем, обливался в ужасе потом, смущался и становился в тупик при виде множества вилок и ножей, его ужасал вид лакея, казавшегося ему каким-то людоедом. Тогда он хотел одним прыжком взобраться на те головокружительные высоты общественного положения, где обитали его хозяева; но под конец он решил быть просто самим собой и не делать вида, будто он человек светский, знакомый с приличиями, когда этого на самом деле не было.

Чтобы успокоиться, он взглянул на Рут, словно пассажир на пароходе при катастрофе: охваченный внезапным страхом, он ищет взглядом, где висит спасательный круг. Вот что это дало ему — любовь и Рут. Все остальное, под влиянием прочитанных книг, рухнуло. Лишь Рут и любовь уцелели после испытания. Для оправдания этой любви он подыскивал доводы в биологии. Любовь была самым возвышенным проявлением жизни. Природа создала его, Мартина, как и всех прочих нормальных людей, для того, чтобы он любил. Она посвятила десять тысяч столетий, нет! — больше, — сто тысяч, миллион столетий этой работе, и он был лучшим ее произведением. Она сделала любовь самым могучим из его свойств, увеличила ее силу на миллиарды процентов, одарила его воображением и кинула его в мир, где ему предназначено было трепетать, умиляться и любить.

Его рука нашла под столом руку Рут, сидевшей рядом с ним, и они обменялись страстным рукопожатием. Она быстро взглянула на него, и в ее глазах было сияющее, умиленное выражение. Все существо его затрепетало, и он ответил ей таким же взглядом; блеск и умиление в ее взоре были лишь отражением того, что она прочла в его глазах, но он не отдавал себе в этом отчета.

Против него, по ту сторону четырехугольного стола, по правую руку от мистера Морза сидел судья Блоунт, член Верховного суда. Мартин часто встречался с ним, но судья ему не нравился. С отцом Рут они обсуждали политику рабочих союзов, местные дела и вопрос о социализме; мистер Морз старался здесь уязвить Мартина. Наконец, судья Блоунт кротко и с выражением отеческого сожаления посмотрел на него. Мартин улыбнулся в душе.

— Со временем вы разочаруетесь в этом движении, молодой человек, — ласково сказал судья. — Время — лучшее средство от подобных юношеских болезней. — Он обратился к мистеру Морзу. — Я считаю, что в подобных случаях всякие рассуждения бесполезны. Они только развивают в больном упорство.

— Вы правы, — серьезно согласился с ним мистер Морз. — Но полезно иногда предостеречь больного относительно его болезни.

Мартин рассмеялся весело, но с некоторым усилием. День тянулся слишком долго, напряжение было слишком велико, и он очень страдал от наступившей реакции.

— Без сомнения, вы оба прекрасные врачи, — сказал он, — но если вы хоть немного интересуетесь мнением больного, разрешите вам сказать, что вы плохие диагносты. Собственно говоря, вы оба страдаете от той же болезни, которую, как вам кажется, вы нашли у меня. Что касается меня, то меня это не коснулось. Философия социализма, которая в полупереваренном виде бушует у вас в крови, прошла мимо меня.

— Умно, умно! — пробормотал судья. — Это отличный тактический прием поменяться местами с противником.

— Я говорю на основании ваших же слов. — Глаза у Мартина блестели, но он сдерживался. — Видите ли, господин судья, я слышал ваши речи во время выборной кампании. Каким-то образом вы убеждаете себя, будто вы верите в борьбу за существование и в выживание сильных, но вместе с тем вы изо всех сил принимаете и поддерживаете всевозможные меры, чтобы лишить этих сильных их силы.

— Молодой человек…

— Не забывайте, что я слышал ваши речи, — предостерег его Мартин. — Всем известна та позиция, которую вы заняли по вопросу о торговых сношениях между штатами; об урегулировании дел железнодорожного треста и компании «Стандарт-Ойл»; о сохранении лесов и по вопросу о введении тысячи других ограничительных мероприятий, всецело проникнутых духом социализма.

— Вы хотите сказать, что не верите в необходимость урегулирования всех этих возмутительных проявлений произвола?

— Не в этом дело. Я хочу вам сказать, что вы — плохой диагност. Я хочу вам сказать, что я вовсе не заражен микробом социализма. Я хочу вам сказать, что вы страдаете от расслабляющего, разрушительного действия этого самого микроба. Что касается меня, то я закоренелый противник социализма, точно так же, как я являюсь закоренелым противником вашего излюбленного псевдодемократизма; он не что иное, как псевдосоциализм, прикрытый личиной разных терминов, которые на самом деле — стоит только заглянуть в словарь — имеют совершенно противоположное значение. Я реакционер, настолько убежденный и цельный, что мои взгляды непонятны для вас; вы живете, весь окутанный ложью общественных отношений, и не обладаете достаточно острым зрением, чтобы разглядеть что-либо сквозь это покрывало. Вы притворяетесь, будто верите в победу и господство сильных. А я на самом деле верю. Вот в чем разница! Когда я был немного моложе, на несколько месяцев моложе, я верил в то же, во что и вы. Видите ли, ваши идеи и идеи окружающих вас произвели на меня впечатление. Но торгаши и купцы, в лучшем случае, оказываются лишь малодушными и подлыми правителями; они целыми днями валяются и хрюкают в своем свином корыте, стараясь заграбастать побольше денег и нажиться. Я же, прошу вас заметить, вернулся к индивидуализму. Я — единственный индивидуалист из всех здесь сидящих. Я ничего не жду от государства; я верю в сильного человека, который один только может спасти государство от его гнили и ничтожества. Ницше был прав… Я не буду отнимать у вас время и объяснять вам, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильным, — тем сильным людям, которые в то же время не лишены благородства и которые не коснеют в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит истинно благородным представителям человеческой породы, белокурым дикарям, неспособным на компромиссы, тем, кто всегда говорит «да». Они съедят вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль смиренных и униженных вас не спасет. О, для вас все это китайская грамота, я знаю и больше не буду надоедать вам. Но прошу вас запомнить одно: в Окленде вряд ли можно насчитать с полдюжины индивидуалистов, но в их числе — и Мартин Иден.