Мартин М.: Цветы моего детства

– Нет. Я не люблю.

Госпожа Сесилия была к этому не готова. Дети притихли.

– Как это не любишь, Джулиан?

Мартин не слушал, что говорила еще госпожа Сесилия. Его сердце забилось быстрее. Он был восхищен смелостью и честностью Джулиана и досадовал, что сам не обладал ими в такой же степени. Он был очень счастлив, оттого что его смутная мысль (даже не мысль, скорее ощущение), за которую его бы резко осудили, как осуждала сейчас Джулиана госпожа Сесилия, обнаружилась в ком-то еще. Он бы и сам не понял, с чем связана тревога, которая была вызвана в нем вопросом госпожи Сесилии, если бы Джулиан не сделал своего удивительного заявления.

По окончании занятий мать встретила его и повезла на санках домой. Пересекая площадь, она остановилась, чтобы надеть перчатки. Спинки у санок не было, и Мартин должен был крепко держаться за передок. Однако во время остановки он расслабил руки, и когда санки дернулись, не успел ухватиться посильнее. С неожиданной быстротой, но совершенно безболезненно он упал назад в подтаявший слой снега. Лежа на спине и слушая удалявшиеся шаги матери, он решил полностью покориться судьбе и ничего не предпринимать. Прошло несколько минут. Он видел перед собой только черноту неба с несколькими тусклыми звездами. Сквозь шубку к его позвоночнику стал прокрадываться холод. Мартин оставался неподвижен и размышлял о том, как долго он сможет так лежать, пока что-нибудь не произойдет. Наконец, как будто из ниоткуда снова возникла мать, подняла его, отряхнула и посадила на санки. Она была взволнована и спрашивала, почему он не позвал ее. Мартин не знал, что ей ответить. На следующий день отец прикрепил к его санкам массивную металлическую спинку, что сделало их немного похожими на замысловатое орудие пыток.

Сад Суррексия

Любимой легендой Октавии была история одного малоизвестного, но выдающегося во многих отношениях древнеримского жреца и политического деятеля, который был знаменит преимущественно своей любовью к Флоре, которую он почитал как главную из божеств.

По некоторым противоречивым свидетельствам, принятия своего последнего и самого популярного закона великий понтифик Апиус Оцимус Суррексий добился за три дня до смерти, которую сам же предсказал незадолго до этого на заседании сената. В соответствии с указом, каждый свободный римский гражданин должен был завести собственное горшечное растение и никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с ним вплоть до его или его владельца гибели. Разумеется, никто, кроме эксцентричного понтифика, не относился к постановлению всерьез, и сразу же после кончины Суррексия оно утратило силу. Однако на целых три дня розы, лилии, фиалки, левкои, асфоделусы, мирты и розмарины обрели способность свободно передвигаться по городу, в некоторой степени даже наделенные даром речи:

– Как поживает ваш аспарагус, легат Паулус?

– Ваши настурции сегодня особенно нежны, префект Деметриус.

Люди подтрунивали над старым Суррексием, а он, тем временем, наблюдал из личного солариума за своей давней мечтой – кинетическим садом. Его похороны собрали процессию из многомиллионных глиняных горшков. Все ее участники, не сговариваясь, называли впоследствии свое растение «цветком доброго Суррексия». Говорили также, что вплоть до ритуального сожжения с его мертвого лица не сходила улыбка.

Мокрая сирень

Двоюродная бабушка Мартина жила за городом, в старом двухэтажном доме. Мартину нравилось отковыривать потрескавшуюся краску с деревянных перил у входа.

Перед фасадом дома раскидывался сад с обвитой чем-то засохшим аркой, а из сада шла тропинка. Куда, Мартин не знал. Ее продолжение скрывали серые стволы старых тополей.

В конце мая 19…-го года вся семья Мартина (отец, мать, Мартин и его старший брат Корнелиус) гостила у бабушки на протяжении целой недели. В один из тех дней Мартин проснулся очень рано. Он понял это по тишине вокруг и тусклому матовому свету за окном. Немного полежав, он подумал, что заснуть снова не получится. Тогда он поднялся с постели и спустился в прихожую. Там он стоял какое-то время неподвижно и вслушивался в тишину, затем надел ботинки и вышел в сад. Было слышно, как щебечут птицы и как ветер колышет верхушки тополей.

Он вышел из сада и двинулся вперед по тропинке, уходящей вглубь аллеи. Было свежо, но Мартин не чувствовал холода, только слегка переживал, что был так далеко от дома в одной пижаме. Постепенно с медленного шага он перешел почти на бег. Тополя над головой шумели трагично и беспокойно. Мартин как будто потерял всю массу тела, только сердце его билось сильнее обычного. Он подумал, что именно такой должна быть смерть. От нестерпимой красоты и драмы жизни. Он вообще часто думал о смерти и не мог понять, думают ли другие о ней так же часто и только притворяются в разговорах, что интересуются какой-то чепухой, или же все они знают нечто такое, что навсегда разрешает и страх, и отчаяние, которые должна вызывать ее неотвратимость, и оттого не имеют необходимости о ней думать.

В конце аллеи начинался пологий спуск. Здесь по обеим сторонам тропинки цвела сирень. Мартин замедлил шаг и приблизился к одному из кустов. От него веяло холодом и влагой. Мартин притянул к себе ветку и прижался щекой к мокрым цветам.

Солнце уже ярко сияло в тополиных листьях. Мартин выпустил из рук благоухающий куст. Он вдруг страшно забеспокоился, что его могли хватиться дома и пустился бегом обратно. Но дома оказалось все так же тихо. Мартин аккуратно снял ботинки и поднялся к себе в комнату. Перед тем как лечь в постель и снова крепко заснуть, он сделал запись у себя в дневнике: «1. Отчего цветочки плачут по утрам? 2. Изменится ли суть смерти, если она наступит в момент духовного озарения?»

Лис

Ему приснился небольшой пологий овраг, поросший высокой травой. Рядом был луг, а вокруг лес. Трава была мягкая, цветом словно после дождя, на лугу росли маленькие синие фиалки, а в небе висели тяжелые серые облака. Где-то в этом лесу жил лис. Иногда он выбегал к оврагу и застывал на месте, настороженно вглядываясь куда-то в темноту леса.

Мартин проснулся и ощутил острую печаль, оттого что это был сон и оттого что этот сон закончился. Он был готов отдать все, чтобы вернуться к оврагу с лисом. Ни одно место на свете не казалось ему таким же красивым и таким же родным.

Прошло много дней, и ему приснился другой сон. Он шел по городской окраине вдоль железнодорожных путей, слева возвышались мрачные индустриальные постройки, а справа через пустырь уходила тропинка в лес. Было пасмурно. Что-то шевельнулось в памяти Мартина, и он свернул на тропинку. Через несколько шагов он уже наверняка знал, куда она ведет. Мартин спешил, но старался идти осторожно, как будто любое резкое движение могло разрушить ясность пути и отдалить его от цели. Лес редел, и местность все больше походила на чудесный край, в глубине которого скрывалась что-то недостижимо прекрасное и немного пугающее, но какой-то внешний импульс заставил Мартина проснуться.

Еще не раз в своих снах он будет так же обретать уверенность, что овраг с лисом где-то рядом, или не рядом, но в точно определенном направлении, будет подбираться к нему с разных сторон, из самых разных отдаленностей, но каждый раз будет просыпаться до того, как достигнет его. Эта внутренняя география снов будет преследовать его в течение всей жизни.

Черви

Кто-то из мальчиков во дворе принес из дома шприц. Мартин и еще несколько ребят отправились с ним к тому месту позади дома, где были канава, ручей и много песка. Старший из них, Гарри, спустился в канаву, пробыл в ней несколько минут, вылез с полной пятерней дождевых червей и положил их на землю, все остальные присели вокруг на корточки. Гарри взял шприц, набрал в него воды из ручья и воткнул в одного из червей. Животное задергало обоими концами своего розового тела. Всех это очень развеселило. Только вода, выпускаемая шприцом, не раздувала червя, как планировал Гарри, а просто выливалась наружу. Расползавшихся червей сгребали в центр, а шприц передавали по кругу. Каждому не терпелось уколоть червя. Была предпринята попытка высасывать пустым шприцом из него внутренности, но этого тоже не вышло. Очередь дошла до Мартина. Он взял шприц и аккуратно ввел его в утолщение на теле червя (кто-то сказал, что там у него сердце). Мартину тоже было очень весело и немного противно. Вскоре эта игра всем надоела, и ребята разошлись по домам. Мартин остался очень доволен таким приключением.

Вечером, когда пришло время сна, он лег в кровать, закрыл глаза и вспомнил своего червя. Как игла входит в мягкое утолщение, как судорожно дергается длинное склизкое тельце. Но теперь от этого не было весело. Мартин заплакал. Он хотел вернуться к канаве и вылечить раненых червей, но побоялся, что не сумеет выйти из квартиры незаметно для родителей.

Первое сентября

Его первое первое сентября пришлось на теплый пасмурный день. Мартину достались бледно-розовые гладиолусы, обернутые в прозрачную пленку. Его тошнило от волнения и раннего подъема. Из горла в рот попадала кислая жижа. После парада на площади их повели в здание школы парами. Мартину пришлось идти за руку с красивым толстым мальчиком, сжимавшим перед собой на почти выпрямленной руке восхитительный букет из желтых роз и гипсофилы. В классе с прохладными голубыми партами они отдали свои цветы учительнице, госпоже Дездемоне. Мартин не понимал, почему. У госпожи Дездемоны были короткие кудрявые волосы и сильно оттянутые вниз огромными янтарными бусинами мочки ушей. Она с умилением улыбалась, глядя сразу на весь класс. Мартина посадили за четвертую парту в первом ряду, рядом с окном. Справа на стене висел плакат «Солнечная система». Плутон тогда все еще был планетой, а спутник в виде огромного пельменя еще не был открыт.