Марья Карповна
Шрифт:
И он принялся разглагольствовать о будущем, когда станет счастливейшим супругом Марьи Карповны и поселится в Горбатове… Алексей с трудом смог представить этого болтуна постоянно живущим в доме его детства. Зато сразу понял, что отныне никаких его, Алеши Качалова, воспоминаний о родительском доме больше не существует: они вытоптаны, они оскорблены, опоганены вторжением этого пришельца. А ему, лишенному прошлого, уже будут не в радость даже и редкие встречи с семьей. Впрочем, с какой семьей? И семьи у него теперь тоже нет! Мать, выйдя замуж за Сметанова, перестанет быть ему матерью. Что же до Левушки, то он уже с давних пор не видел в нем родного по крови человека. Иными словами, замужество Марьи Карповны становилось для Алексея приговором к бессрочной ссылке. «М-да… – думал он. – А я ведь, наверное,
– Да-да, конечно же, я возьму еще немножко этого цыпленка с грибочками, но только в том случае, если милейший Федор Давыдович пообещает нам тоже его попробовать!
Она, как обычно, ела много и жадно. И очень быстро. Сметанов же, наоборот, смаковал каждый кусочек, прожевывал его мощными челюстями медленно и тщательно. Со стороны это было похоже на священнодействие. «Милейший Федор Давыдович» словно напоказ выставлял свое стремление вкусить все радости жизни и насладиться ими сполна. Все каждый раз ждали, пока он дожует, чтобы перейти к новому блюду. Алексея подобная медлительность страшно раздражала, и потому он пил больше обычного. И явно больше, чем требовалось по случаю семейной трапезы. За водкой последовали вина. Он заглотал по очереди два бокала крепкого, но сохранившего вкус винограда бургундского, затем вернулся к водке. Мысли его начали путаться, приятно затуманились. Сидя за столом в большом доме, он тем не менее чувствовал себя за тысячи верст от людей, окружавших его в этот вечер, он был им чужим, они – чужими ему. Сметанов между тем продолжал разглагольствовать:
– После нашего бракосочетания, дражайшая Марья Карповна, нам надо будет разделить обязанности по управлению нашими поместьями: я думаю, вы могли бы взять на себя наблюдение за всеми полевыми работами на ваших и на моих землях, а я бы сохранил за собой животноводство и торговлю лесом, тоже – как вашу, так и свою…
– Нет, дражайший Федор Давыдович, – нежно пропела она. – Вы по-прежнему станете заниматься своим имением, а я – своим… Каждому – свое!
– Но разве не проще, чтобы…
Марья Карповна, на этот раз жестко и сухо, прервала его:
– У меня свои привычки. И я не намерена их менять.
– Как вам будет угодно, – вздохнул Сметанов. – В любом случае я намерен пригласить своего брата, который только время теряет, служа неведомо кем и исполняя какие-то непонятные обязанности в губернском правлении, в Казани… Да… Значит, я попрошу его поселиться в моем доме, как только переберусь оттуда к вам, а он, как только прибудет, так сразу и заменит меня во всем, что касается ежедневного контроля за крестьянами…
Марья Карповна снова возразила:
– А мне кажется, ничего хорошего в этой идее нет! Я уверена, что и после свадьбы мы могли бы с большим удовольствием время от времени наведываться в ваш прежний дом, чтобы провести там денек-другой… Но, сами посудите, если мы всякий раз станем натыкаться там на вашего брата – какое уж тут удовольствие… Совсем другое дело…
– Почему? – удивился Сметанов. – Он же будет всегда рад нашему приезду! И так хорошо нас примет!
– Повторяю: это совсем другое дело! – отрезала Марья Карповна, повысив голос. – И, ради нашего с вами блага, я надеюсь, что вы меня понимаете!
Она подчеркнула слова «ради нашего с вами блага», едва раздвинув губы в ледяной улыбке. А Алексей подумал: вот и началась дрессировка Сметанова! Может быть, выбирая этого человека в мужья, Марья Карповна рассчитывала на его податливость, на то, что из него можно будет слепить все, что захочется. Она ведь так любит, сохранив фасад, все внутри разрушить… Алексей вдруг, сам себе удивляясь, почувствовал,
что ему страшно жалко этого румяного живчика, который, пусть и медленно, ест за четверых. Сметанову-то кажется, будто он на вершине блаженства, а в это время смертельная болезнь уже разъедает его плоть: Марья Карповна вторглась в него и теперь разрастается в нем, подобно злокачественной опухоли. Сгрызет его изнутри – да так, что бедняга и сам этого не заметит! Алексей больше не считал соседа ни глупым, ни злым, ни мерзким. Теперь он смотрел на него с грустью, как на старика Матвея… Из всех присутствовавших, казалось, над одной Марьей Карповной не тяготеет проклятье крепостного права. Она надела к ужину темно-синее муслиновое платье с рукавами-фонариками и большим декольте, обнажавшим ее белую шею. Светлые волосы, уложенные в красивую прическу, искрились в лучах свечей и отливали надраенным металлом. Она принялась расспрашивать Сметанова о какой-то Аделаиде Картузовой, соседке Ильиных, которая, по слухам, невероятная красавица. Сметанов вроде бы встречался с нею на балу у друзей и теперь принялся с упоением описывать молодую женщину:– Рыжеватые, просто-таки солнечные волосы, черные, как две изюмины, глаза, тонюсенькая талия…
Говоря, он пытался нарисовать пальцами в воздухе силуэт красавицы. Взгляд Марьи Карповны ожесточился, Алексею почудилось, что глаза ее обратились в два стальных клинка. «Ба! Да матушка ревнива как черт! – догадался он. – Вот это да! Дальше уже идти некуда! Хотя…» Хотя решительно все в матери основано на строгой логике. Поскольку у нее такой цельный и бескомпромиссный характер, разве она может вынести, чтобы кто-то из ее подданных, тем более законный супруг, интересовался кем-то еще, пусть совсем чуть-чуть? Конечно же, нет! И в семейной жизни она не допустит никаких выходок, никаких, даже мимолетных мыслей о другой, никаких нечаянных улыбок кому-то, кроме нее самой. Будь любезен, дражайший супруг, идти за мною след в след и дышать только там, где я тебе разрешу! За шаг в сторону – смертный приговор, а так – пожизненное заключение! А бедняга Сметанов даже и отчета себе в этом не отдает…
Сметанов, словно услышав мысли Алексея, опомнился, понял, видимо, что слишком далеко зашел, восхищаясь Аделаидой Картузовой, и, глядя на разгневанную невесту собачьими глазами, схватил ее руку, поцеловал кончики пальцев и сказал извиняющимся тоном:
– Ах, зачем же воспевать тут чьи-то прелести, если передо мной царица Семирамида собственной персоной!
– Царица Семирамида, которой надоело вас слушать! – воскликнула Марья Карповна, провела тыльной стороной руки по лбу и приказала: – Налейте мне вина!
Слуги засуетились вокруг барыни. На этот раз бокалы наполнили рейнским. Сделав несколько глотков, Алексей почувствовал, как растет его приязнь к Сметанову: его ведь тоже заставят всю жизнь рисовать только мелкие цветочки! Пламя свечей в канделябрах трепетало, и лица сотрапезников медленно проплывали перед ним, напоминая кувшинки в пруду… В голове гудело – или это их голоса? Не понять… На лбу у Алексея выступили капельки пота. Еще глоток вина. И еще. И еще. Он наливался спиртным методично и отчаянно. Достигнув опьянения, близкого к полному отупению, он решил, что хватит, с трудом поднялся и произнес, путаясь в словах:
– Я… поднимаю… этот бокал… поднимаю этот бокал за здоровье Федора Давыдовича Сметанова, который скоро… он скоро войдет в нашу семью через… что… а-а-а… если мне позволено будет так выразиться… через парадную дверь… Вначале, дорогой вы мой Федор Давыдович, я… видите ли, я – должен признаться! – не испытывал к вам большой симпатии… Зато теперь… да, теперь я желаю вас расцеловать!.. Да-да, желаю!.. Потому что знаю… точно знаю, что скоро вы станете несчастны… с моею матушкой… вы станете очень, очень несчастны… как мы все… все…
– Что ты говоришь?! – ужаснулся Левушка. – Замолчи сию минуту! Ты совсем с ума сошел!
– Алексей Иванович, умоляю вас… – шепотом воскликнула Агафья Павловна.
Марья же Карповна будто окаменела, стало похоже, будто лицо ее выбито из ледяной глыбы. Уставившись в одну точку, она вроде бы и не видела своего старшего сына. Она отсутствовала здесь, она – благодаря своему молчаливому презрению – словно перенеслась в высшие сферы, подальше от этой грешной земли с ее горестями и обидами…