Машенька из Мышеловки

Ранним утром 24 сентября я находился на командном пункте. Вокруг дымились развалины зданий, догорали остатки деревянных домов. Грохот танковых пушек, треск автоматов и пулеметов сливались в сплошной прерывистый гул. В воздухе то и дело взвизгивали пули, с коротким, пронзительным звоном рвались мины, и осколки, впиваясь в стены, дробили кирпич.

Залегая в бомбовых воронках, укрываясь за грудами щебня и остатками стен, наши автоматчики косили фашистов с расстояния в двадцать — тридцать метров. Близко от меня разорвалась граната, рыжим клубком взлетела глинистая пыль, и, словно из самой пыли, пронизанной коротким блеском огня, вдруг поднялся человек.

Это была Машенька. Осматривая свою медицинскую сумку, она сказала кому-то с досадой:

— Ну что за паршивец — прямо в сумку осколок влепил!

Из-за развалин молодой голос отозвался:

— Больше не влепит, я его уложил…

Машенька бросилась через провал в стене, и только она исчезла, как на том месте, где стояла, грянула взрывом мина.

Я успел подумать: «Счастье». Промедли она лишь несколько секунд, и все было бы кончено. Но она услышала стон раненого и поспешила на помощь. Так иногда случается на войне: человека спасает исполнение долга.

А еще через две-три минуты я увидел и Мишу Кравченко. Запыленный, в изорванной шинели, он осторожно нес вместе с Машенькой среди развалин тяжело раненного солдата. Им предстояло пройти по переулку, где противник простреливал каждый метр пространства, и я крикнул Кравченко, чтобы они шли вдоль стены…

Изумленный, он выпрямился и, не выпуская раненого, неловко козырнул:

— Как же вы, товарищ генерал… Вам нельзя здесь находиться, ведь вы руководите боем.

— Спасибо за напоминание, Миша. Я должен видеть, как идет бой.

Он очень смутился:

— Простите…

Возвращаясь на свой наблюдательный пункт, я видел, как Маша и Миша снова вошли в дымящийся квартал.

В тот день у них было много работы, и такой работы, которая не ждет, ибо каждая минута промедления — они постоянно помнили об этом — измерялась кровью солдат.

26 января 1943 года, после напряженной и кровопролитной борьбы, гвардейцы нашей дивизии, находившиеся на переднем крае в районе поселка Красный Октябрь, увидели, что с высотки навстречу спускаются советские танки. Высоко неся свое боевое знамя, воины бросились к танкам, и капитан Гущин первый обнял танкиста.

Эта незабываемая встреча означала, что сотни тысяч солдат и офицеров врага отныне были полностью окружены в руинах волжской твердыни.

Однако и окруженный, противник не думал сдаваться. Гитлеровские генералы надеялись, что им удастся вырваться из «котла».

Теперь перед воинами, которые так долго и упорно сражались за город у Волги, была поставлена задача — добить окруженную фашистскую группировку.

Бои разгорелись с новой силой и велись буквально за каждый квадратный метр земли.

Еще раньше, в конце декабря, наши соседи — войска 39-й гвардейской дивизии — выбили фашистов из цехов завода «Красный Октябрь». В одном из этих разрушенных цехов был создан полевой лазарет, куда санитары доставляли раненых. Вблизи завода, в развалинах, еще удерживались гитлеровцы и зачастую открывали пулеметный огонь по цехам, но этот район наши бойцы уже считали тылом: здесь можно было ходить в полный рост.

После встречи в бою в конце сентября я долго не видел ни Мишу Кравченко, ни Машеньку из Мышеловки. Из донесений я знал, что они по-прежнему в дивизии и что командир полка дважды представлял их обоих к наградам.

За два дня до уничтожения окруженной вражеской группировки, когда над истерзанным городом прогремел последний выстрел, случайно я встретил Машеньку и Мишу в поселке Красный Октябрь.

Был вечер. В городе по-прежнему слышались громы орудий, и над Мамаевым курганом, изрытым снарядами и пропитанным кровью, висело тяжелое облако дыма. Там, на западном склоне, снова шел ожесточенный бой, но каждый наш воин помнил, что это были последние судороги фашистской армии. Она еще сопротивлялась. Бессмысленно гибли тысячи немецких солдат. Горели их танки; падали, зарываясь в землю, их самолеты; взлетали на воздух от огня прямой наводкой их дзоты и отлично построенные блиндажи. Дивизии захватчиков таяли с каждым часом, и в самом воздухе, насыщенном запахами горелого железа, порохового дыма и крови, уже угадывалась наша победа.

В этом многострадальном городе, где воины месяцами жили среди развалин, спали в подвалах, на щебне, на снегу, многим из них, конечно, было не до бритвы, не до иголки и утюга. А я всегда ценил в солдате подтянутость и аккуратность — проверенный признак внутренней дисциплины. И мне приятно было встретить двух солдат, которые, казалось, только что возвратились с парада.

Машенька и Миша Кравченко были одеты в новенькие шинели и ушанки, на ногах — добротные да еще начищенные сапоги.

Минутой позже, разговаривая с ними и присмотревшись, я заметил на их шинелях множество штопок, но сделаны эти штопки были так искусно, сукно разглажено так старательно, что с первого взгляда — ни дать ни взять, новая шинель.

Конечно же, это Машенька в свободный ночной час, где-то в уцелевшем подвале занималась их фронтовой одеждой. Но и выглядели оба свежими, радостными, будто и не были долгие месяцы в боях.

Они тоже обрадовались встрече, и, когда я спросил, куда они спешат, Кравченко встал по стойке «смирно» и доложил:

— Выполняем приказ старшего начальника. Направляемся в цех завода «Красный Октябрь», чтобы осмотреть раненых. Ночью предстоит эвакуация их за Волгу, и мы должны отобрать первую группу.

— Вид у вас молодецкий, товарищи, — сказал я им и заметил, как радостно просветлело лицо Машеньки. — Дня через два-три, когда мы разобьем окруженного врага, поставлю я вас перед строем и скажу солдатам: вот пример…

— Мы в своей санитарной роте уже совещались об этом, — сказала Машенька. — Решили, что сразу же после того, как уничтожим в городе врага, все шинели, гимнастерки, шаровары, белье — в дезинфекцию и в ремонт. Через день, через два наша гвардия будет выглядеть как на параде!

— Правильно, Машенька! Тут наши врачи и санитары должны себя показать. Вам ведь и в мирные дни нет передышки.

Она тоскливо посмотрела на близкие дымы пожаров:

— В такое время мы живем! Но и в это время есть на земле радость…

Миша улыбнулся:

— Мы считаем минуты: сегодня, или завтра, или, может быть, через день окруженные фашисты поднимут лапы. Какой это будет праздник! Особенно наш…

— Почему ваш… особенно?

Они переглянулись, и я понял, что две эти жизни словно бы слились в одну, а Кравченко подтвердил мою догадку: