Маска бога

«Уходи, — звучало предупреждение, гнев забылся. — Сейчас же. Здесь опасно».

Бренвир фыркнула. Да уж, она это ощущает. Смертельно опасно.

Тот, кого назвали Серодом, на миг застыл от прикосновения Норф, выглядя испуганным и смущенным. Теперь он кинул на нее резкий короткий взгляд, отвесил полупоклон-полукивок и по стенке выскользнул из изолятора, глядя на Бренвир так, будто ожидая пинка.

Норф осталась. Бренвир узнала ее только по голосу, — в последний раз, когда они встречались, матрона была слепа. Черная кофта с одним коротким и одним длинным рукавом, туго опоясанная тонкая талия, черные штаны, заправленные в черные сапоги, черные перчатки, черная маска. Девочки-высокорожденные имеют иногда страстную, противную природе тягу одеваться в мальчишескую одежду, но они вырастают из этого, как и из мнимых приступов берсеркства, — почти одновременно.

«Эта девчонка отказывается взрослеть, — презрительно решила Бренвир, в этот момент ей в голову не пришла мысль о собственной дорожной одежде. — Она все еще ребенок, своевольный, испорченный, упрямый».

— Матрона, — отсалютовало это дитя, вежливо, но настороженно. — Эрулан.

Руки Бренвир, держащие сверток, напряглись. Пробудившись в комнате внизу, одну болезненную секунду она чувствовала за своей спиной присутствие Эрулан, ее пальцы на своем плече. А когда она обернулась, первым, что увидели глаза после недели темноты, стало лицо Эрулан, вытканное из нитей одежды, в которой она умерла. Мертва, мертва, но для Норф каким-то образом все еще живет и находится в этой комнате.

— Она была с тобой, не так ли? — услышала Бренвир свой голос, требующий ответа. — Все это время она была с тобой.

— Э, ну да. Мы составляли друг другу компанию в дороге.

Она могла сказать и «на луне», такое чувство охватило Бренвир при этих словах. Девушки-высокорожденные редко путешествуют, да и то под большой охраной. Эрулан никогда прежде не покидала Готрегор. Совету Матрон просто не приходило в голову, что Джеймс не прячется где-то в заброшенных залах, дуясь из-за своего поцарапанного лица.

До сего момента Бренвир и не вспоминала, что Норф была ранена, а тем более как и кем. Адирайна вскользь пренебрежительно упомянула о «происшествии», не подозревая, что Бренвир видела след удара или что Айва расскажет ей о располосованной вышивке, лоскуты которой матрона Ардета приказала обмакнуть в кровь Норф, оставшуюся на полу покоев Совета.

— Твое лицо, — невольно произнесла она.

Норф насторожилась.

— Да, матрона? — сказала она с прохладной учтивостью, словно упрекнула равного.

— He смей говорить со мной таким тоном, девчонка!

Рот той дернулся, изогнувшись в улыбке Эрулан.

— Вновь приношу извинения. Я и вправду не намеревалась ни задеть, ни оскорбить тебя. Видно, просто у меня такой дар. Хотя насчет Эрулан я не вполне поняла. Я знаю, что лорд Брендан оставил в залог огромную сумму за ее вечный контракт и Ганс готов был передать права на Эрулан навсегда. Твой брат должен был очень любить ее.

— Он тут ни при чем! — выпалила Бренвир, выругала себя и заметалась по комнате.

Ее взволнованные шаги заставили Норф увильнуть в сторону, причем девушка успела выхватить почти из-под ног матроны старый заплечный мешок, в котором мелькнуло что-то светлое. Одна часть мозга Бренвир твердила ей, что Норф использовала движение дующего ветра, чтобы убраться с ее дороги; другая — отвергала подобную мысль: девушек-высокорожденных не учили искусству Сенеты.

— Матрона, — Норф опять ловко уклонилась, — порою я становлюсь очень глупой. Это касается Семьи нареченных сестер-подруг, да?

Бренвир крутанулась, почти загнав девчонку между двух коек, но та перекатилась через одну и инстинктивно извернулась, словно уходя от нападения. «Это не может не быть Сенетой, — поняла Бренвир, — или его танцевальной формой». Еще более запретное знание.

— Что ты знаешь о Сестрах? — выдохнула она.

— Ужасно мало. Только то, что это значит куда больше в жизни Женских Залов, чем осознают мужчины.

— Замолчи! У тебя нет права обсуждать такие вещи!

— Ты спросила. Хорошо, хорошо. — Плавный полет рук в черных перчатках, кажется, отклонял ярость Бренвир. — Я опять задела тебя. И снова прости. Ты собираешься проклясть меня?

— Нет! Я могу контролировать… черт побери! я могла контролировать себя до того, как ты… До тебя.

Она запнулась, наблюдая за этими руками, плетущими вокруг нее невидимые узоры, не в силах отвести глаза. Освещение в комнате изменилось, воздух стал желт и густ, как мед. Гибкие черные руки рассекали янтарное сияние, проворные пальцы ослабляли узлы гнева и сдержанной замкнутости, которые она всегда затягивала до предела, словно во сне, Бренвир услышала, что произносит:

— Я училась держать себя в руках, но слова иногда существуют сами по себе. Они просто вылетают и порой убивают.

— Ты прокляла меня однажды. Я умру?

— Не знаю. Не думаю. — (Волны рук очаровывают.) — Возможно, мы слишком похожи. Змеи с одинаковым ядом. Карающие.

— Ты можешь снять с меня наложенное тобой проклятие?

— Нет.

Соблазняют.

— Ты когда-нибудь пробовала навести проклятие?

«Нет, нет, нет».

— Да. Однажды. Мне было шесть.

Узлы подались.

«Забудь то, чему не можешь помочь», — вновь и вновь наставляла Адирайна, но теперь она вспомнила, о боже, вспомнила.

— Я позаимствовала одежду брата и натянула ее. Мать поймала меня. Она очень рассердилась, назвала меня извращенной, сорвала надетое. Я… Я была так зла. «Надеюсь, ты свернешь себе шею». Я так сказала. Так и случилось, она упала с лестницы, с кучей рубах, штанов, сапог в руках. Ох, мама, нет! Я беру свои слова назад, беру назад!

Она стояла на коленях, глядя в наполненные ужасом глаза матери, слыша, как дыхание покинуло замершие легкие и больше не вернулось в опустившуюся грудь.

— Беру назад… Эрулан держала ее.

— Ты была ребенком. Ты не хотела этого. Ты не в ответе!

Эрулан, та, которая тоже умерла у нее на руках, задыхаясь, с перерезанным горлом.

Нож с белой рукоятью в руках. Какое у нее право жить, если ее проклятия убивают и кровных, и нареченных близких?

Кто-то борется с ней, твердя, запыхавшись:

— Ох, не надо, не надо, не надо.

Черные перчатки схватили руки и выкрутили. Пальцы Бренвир разжались. Клинок выпал с глухим смертельным стуком и, трепеща, вонзился в пол — доски тут же обратились трухой от холодного прикосновения острия. Это вовсе не ее нож, хотя на секунду матроне показалось, что с него на нее глянуло ее собственное лицо, ничем не прикрытое, старушечье, — вон с того резного костяного черенка.