Маска чародея

Внизу во дворе женщина негромко напевала себе нос, доставая воду из колодца. Моим первым порывом было сползти обратно в комнату, чтобы она меня не увидела; однако она уже заметила меня, но лишь улыбнулась и кивнула, продолжая петь и заниматься своим делом.

Когда она ушла, я скатился на оконный карниз и лежал там, глядя в бесконечное серо-синее небо, какое бывает только на рассвете. Совсем рядом со мной под карнизом суетились голуби, негромко воркуя. Где-то поблизости плакал ребенок. Кто-то что-то кричал. За квартал от гостиницы уличный торговец затянул свою песню. Я не мог разобрать ни слова, но тон и мотив нельзя было спутать ни с чем.

Таково было многоголосие утреннего Тадистафона – город просыпался, готовясь к дневной суете.

Должно быть, я пролежал там, опасно свесившись с края карниза, не меньше получаса, так как небо просветлело. Когда я наконец решил двинуться с места и сполз в комнату, там уже было достаточно светло, чтобы я убедился, что в комнате никого нет и что столик у кровати перевернут. Несколько мгновений я обалдело сидел под окном на полу, а затем выпутался из простыни и пополз по полу.

Рядом с опрокинутым столиком я обнаружил то, что и ожидал – отцовскую серебряную маску. Зеркальный складень исчез.

В воздухе по-прежнему стоял запах ила и разложения, но теперь я, по крайней мере, мог свободно дышать. Я подобрал с пола маску и положил к себе на колени, заглянув в пустые глазницы. Мне даже кажется, я ждал, что она заговорит со мной своим собственным голосом, а не голосом того, кто когда-то носил ее, и пообещает, что мне удастся убедить отца оставить меня в покое раз и навсегда. Об этом я мечтал сильнее всего. Как же мне хотелось стать кем-то другим или иметь совсем других родителей.

Второпях, стараясь успеть до того, как встанут слуги, я надел туфли, долго боролся с незнакомыми шнурками, стараясь завязать их как следует, и тихо соскользнул по лестнице с маской под мышкой.

Внизу в гостиной я столкнулся со служанкой – она вытирала пыль со столов. Девушка подняла глаза, но тут же поспешила их опустить.

На улице едва солнце тронуло маску, как она засветилась. Я поднял ее перед собой на расстояние вытянутой руки и поднес к лицу, но надеть не отважился. Вместо этого я побежал по лабиринту улиц, позволив свету маски вести меня. Там, где маска сияла ярче, я поворачивал, если же она тускнела, возвращался – да, конечно, это была игра света и теней, но одновременно и знаки свыше указывали мне дорогу.

Я очутился на громадной площади, которую видел накануне ночью. Теперь она была пуста, лишь несколько торговцев разбили на ней свои палатки, ватага оборванных детишек носилась от одной кучи мусора к другой, как стайка скворцов, трое или четверо пьяниц спали на скамейках, а один-единственный солдат неторопливо прохаживался перед городскими воротами, положив пику на плечо, как удочку. В центре площади возвышался грандиозный фонтан – каменный колосс, одетый в каменные листья, стоял по колено в воде и держал в руках две каменные рыбы – из их раскрытых ртов били струи воды.

Со скрещенными на груди руками, прижав к себе маску, я медленно прошел по краю площади, поначалу вздрагивая, когда эхо доносило до меня звук моих шаркающих шагов. Я направился к дальнему храму, посвященному Бель-Кемаду, Богу Смирения, который дарует прощение, приносит мир и зимние дожди. На ступенях храма отдыхали громадные стаи птиц, посланцев бога. Я осторожно прошел между ними, стараясь не вспугнуть их. Они тихо расходились в стороны, но не взлетали.

Пока я в замешательстве топтался перед массивной бронзовой дверью, рядом со мной неожиданно возник высокий тощий мужчина. Я и не заметил, как он подошел. Я повернулся и увидел необычайно гладкое желтовато-серое лицо над белой хламидой с кроваво-красными пятнами; он носил ее без пояса, и на утреннем ветру она хлопала, как парус, еще не наполнившийся ветром.

Его голос был высоким и нежным, как женский.

– Мальчик мой, пока ты не можешь войти. Еще не пришло время.

Я поднял вверх серебряную маску. Глаза у него вылезли из орбит, и он высоко и коротко взвизгнул, совсем как девчонка.

– Где ты это взял? – прошептал он.

– Отец принес мне ее во сне. Он оставил ее мне.

Незнакомец сотворил рукой какой-то знак, а затем взял ключ и отпер двери храма, слегка приоткрыв левую створку так, что в нее с трудом мог протиснуться человек. Он жестом велел мне войти, но сам за мной не последовал. Мне показалось, что он остался стоять в дверях, глядя мне вслед, но я так ни разу и не оглянулся.

Вначале мне, ослепшему в кромешном мраке, показалось, что я очутился в необъятной пещере, невероятно тихой, навевающей какое-то умиротворение, и я даже решил, что из ее глубин медленно восходит ласковое солнце. Но это оказалось простой игрой света. Когда мои глаза привыкли к темноте, я различил круглое отверстие в куполе храма, а под ним – слегка склоненную массивную голову бога и сгорбленные плечи, сплошь покрытые спящими птицами. За статуей располагались бронзовые ставни, которые вскоре должны были открыться, чтобы выпустить птиц наружу. Но пока птицы сидели на Бель-Кемаде, заменяя ему одеяние, – они облепили его мраморные плечи, колени, сгрудились у ног…

Я медленно проскользил по отполированному до зеркального блеска полу между тысячами молчаливых птиц и преклонил колени перед стопами статуи, где мерцала одна-единственная, поставленная кем-то по обету свеча. Маску я положил на пол, чтобы Бель-Кемад как следует рассмотрел ее.

Я обратился к богу и долго говорил с ним, но не молился, как это принято, а просто рассказывал ему обо всем, что произошло со мной, словно выбрал его своим советчиком вместо советчиков-людей, которых у меня никогда и не было. Я рассказал ему, что не понимаю, чего хочет отец и почему он постоянно возвращается ко мне. Я объяснил ему, что одновременно и люблю, и ненавижу собственного отца, который убил мою мать и сестру, но который в самую последнюю минуту всегда пытался дотянуться до меня, чтобы спасти от того, во что сам меня втянул, словно подобный результат был для него скорее поражением, чем победой.

В конце я попросил Бель-Кемада простить отца, даровав ему покой.

Но бог так и не заговорил, во всяком случае, не обратился ко мне. Свет под сводом постепенно становился все ярче и ярче, и как только солнечные лучи коснулись скульптуры, раздался глухой скрежещущий звук, похожий на стон который, казалось, исходил из самого Бель-Кемада, и вскоре весь храм задрожал, а пол завибрировал.

Резкие удары, лязганье тяжелых металлических цепей, с грохотом разматывающихся на лебедке… Я поднял взгляд и остолбенел – ставни в куполе раскрылись, заполнив все пространство ярким дневным светом. Птицы взлетели, все одновременно, и воздух наполнился хлопаньем крыльев и какофонией криков, слившихся в единую песню без слов. Птицы покружили вокруг головы божества, подобно пчелиному рою, вылетели через окна и исчезли в небе.

Снова тишина… Только перья кружатся в воздухе… Я неподвижно сидел с серебряной маской на коленях, готовый предложить ее в дар богу, если он нагнется и возьмет ее. Прошло уже много времени, прежде чем я понял, что двери у меня за спиной открылись, и в них, перешептываясь и показывая на меня, толпятся люди, сдерживаемые безбородыми мужчинами в белых мантиях с красными пятнами. Скоре всего, это были священники.

Я оставил серебряную маску на полу для того, чтобы бог поразмыслил над ее судьбой, поднялся и направился к дверям. Стоявшие сзади подпрыгивали, чтобы получше рассмотреть меня. Но оказавшиеся впереди в испуге подались назад. Толпа разделилась, и я вышел на ступени храма. Поднялся ропот, как от наступающей волны прилива, – вся площадь была заполнена людьми, совсем недавно спешившими по своим делам, но теперь собравшимися группами и что-то оживленно обсуждающими: речь, несомненно, шла о только что случившемся чуде. Все новые и новые зрители подтягивались к храму, и многие из них смотрели на меня в ожидании. Кто-то в первых рядах упал на колени.