Маски
Шрифт:
– Да и ты…
Но – шарахаются, отрекаются, – этот, тот, не понимая: стоит – страшный суд!
Подъезжает карета; подхватывают; и – привозят; ведут коридорами: камеры, камеры, камеры; в каждом – по телу.
И били: по телу
Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть!
Номера, номера, номера: номер семь; и в нем – тело.
Так бременно время!…
Шел шаг…
– А теперь, – его в ванну!
В дверь – вывели.
____________________
Мылили.
Ел
– Вот!
И – в спину, и – в грудь!
– Будет.
И – заскреблись —
– раз и два —
– голова —
три…
– Смотри-ка, протри!.
– Смело: дело!
____________________
Что временно – бременно; помер – под номером; ванна, как манна.
– И Анна…
– Что?
– Павловна…
– Зря!
– Анна Павловна – тело, как я…
Тут окачено, схвачено, слажено:
– Под простыню его, Павел!
Массажами глажено; выведено, как из ада.
Прославил отчизну!
– А клизму!
– Не надо!
Сорочка, заплата, халат: шах и мат!
Вата – в глаз:
– Раз!
И —
– точка.
____________________
Забило: —
– два, три!
– При!
И – вывели.
Выл, как шакал; шаркал шаг; страшновато: опять растопырил крыло нетопырь, —
– враг!
И темь, и заплата.
Четыре, пять, шесть:
– Есть: семь!
Восемь!
Все – месяцы; месяц – за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился – в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!
Цапало время.
Но – временно время.
____________________
«Бим-бом» – било.
– Было: дом Бом.
– Болты желты: – болтали – расперты.
– «Публичный» – Пупричных, в пупырышках, пестрый халат подавал; Пятифыфрев, свой глаз в тучи пуча, – про «дом»:
– Не про нас: да-с!
– Ермолка-с, пожалуйте-с!
– – Алая, злая!
За окнами – елка, закат полосатый; и – пес.
В кресло врос:
– Как-нибудь!
– Ничего-с!
Жуть, муть, тень: крыши, медные лбы, бледной сплетней все тише – звенели о том, что мозги мыши съели! И – день.
Серафима: сестра
Серафима Сергевна Селеги-Седлинзина милой малюткой, снежинкой, – мелькает: в сплошной планиметрии белых своих коридоров; иль на голубых каймах камер стоит, в центре куба; под поднятою потолочною плоскостью, где белый блеск электрической лампочки, выскочив, бесится.
Щелк: его нет!
Точно кто-то, невидимый, зубы покажет и светом куснет; щелк: пустая стекляшечка; в ней – волосинка иль – нерв: он сгорит; и павлиньи сияния смыслов, – стекло, пустота, философия!
Смысл – болезнь нерва; здоровая жизнь, – «гулэ ву».
– Николай Николаевич, – правильно: ну и сидели бы в «Баре-Пэаре»… Обходы больных, диагнозы, – понятно: преддверие «бара». А вы записались в кадетскую партию; вы козыряете лозунгом: где же тут логика?
____________________
Бедно
одетою, бледненькой девочкой, за ординатором, Тер-Препопанцем, бывало, бежит: в номер два, в номер три, в номер пять, в номер шесть; и халат цвета перца, халат цвета псиного (серь), – с головою, с пустою стекляшкою, с перегорелою в ней волосиночкой, сивый и серый, поваленный в бреды – встав, липнет:– Сестрица!
– Сестра!
Аведик Дереникович Тер-Препопанц улыбается ей:
– Популярности хоть отбавляй!
И склонив вавилонский свой профиль, Тиглата-Палассера, Салманасара, отчетливо он стетоскопом постукивает:
– Спали?
– Ели?
– Стул – как?
А под фартучком, точно под снежным покровом, – голубка, малютка (всего двадцать лет ведь) выслушивает; и пучочек волосиков с отблеском золота, – рус; и, как белая тень, на стене; в перемельках, как бабочка; порх, носик тыкнется здесь; носик – там; такой маленький, беленький; рот стиснут крепко, чтобы разомкнуться для шепота:
– Сделано!
И не сказал бы, что в смехе овальные губы ее выкругляются сладкими долями яблока: весело, молодо, бодро; прочь фартук: ребячит, – с припрыгами; голос – арфичный, грудной; многострунная арфа, – не грудь!
И никто б не сказал, что глазенки бесцветные, с порхами и с переморгами, станут глазищами выпуклыми, чтобы отблесками золотистой слезы бриллиантить: как ланьи; умеют голубить и голубенеть, не сказали б, что гулькает ротик.
И кажется маленькой, гибкой, овальной какою-то ланью, когда снимет фартучек; коли в голубеньком платье и коли защурит глаза, – точно кот, голубой, поет песни; протянутой бархатной лапочкой гладит морщавую голову.
Коли «дурак» ее молод, – сестра молодая; а коли «дурак» ее стар, как с Морозкой снегурочка; коли ей голову в грудь с причитаньем уронит – Корделия с Лиром.
Корделия с Лиром
В обходе – не та: руки – трепет: неловкая!
– Ну же…
– Эхма!
– Вы – не эдак: не так.
При Пэпэшином брюхе, под Тер-Препопанцевым носом, чтоб не разронять поручений, хваталась за книжку (болталась на фартучке); и к карандашику – носиком:
– Ванна.
– Пузырь.
– Порошок.
– Растиранье.
– Термометр.
Тому-то, тогда-то, – то; этому – это-то. Тер-Препопанц, сам добряш, – защищает:
– Оказывает благотворное действие!
А Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, – тому некогда видеть: часы нарасхват: диагноз, семинарии, лекции, вечером – в «Баре – Пэаре»: он: с неграми.
– Дэ… Психология, то есть – бирюльки… Ну – пусть себе вертится здесь, пока что; вода – тоже безвредица, а не лекарство: пусть думают, – кали-броматум.
Бывало – шурк, топоты: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежит Николай Николаич за пузом своим; за ним – пять ассистентов халатами белыми плещут; однажды, как мышку, накрыл он ее: она голову одеколоном тройным растирала кому-то.