Папа послушно двинулся дальше, а я отбежал на несколько шагов и крадучись пошел за ним.
Он дошел до обрамленной
сугробами дорожки, остановился перед щитом с надписью: «ОСТОРОЖНО! ИДЕТ УБОРКА КРОВЛИ!», и, обогнув его справа, побрел вдоль красно-белой ленты ограждения. Тишину институтского скверика периодически разрывал грохот сбрасываемого с крыши снега. Дойдя примерно до середины здания, папа остановился, привлеченный коротким вскриком, поднял голову и увидел обтянутую черными джинсами женскую попку и ноги в ярко-красных туфлях с загнутыми носами и большими пушистыми помпонами. Все это великолепие — женский манекен, филейная часть — свешивалось
из открытого освещенного окна, создавая полное впечатление, что на карнизе третьего этажа лежит невидимая верхняя часть женщины, которая каким-то образом выпала из окна, но в последнюю секунду успела уцепиться за подоконник. (За эту часть реконструкции я особенно переживал, ибо не был уверен до конца, что Лашкевич подманил папу к окну именно таким способом.)
Папа ахнул, нырнул под ленту, сделал два шага, замер и вдруг крикнул приглушенно, почти шепотом:
— Поленька?! Не бойся, девочка, я здесь! Я тебя подстрахую!