Мастер Джорджи

Мне было не впервой войти в дом так, что никто об этом и не догадывался. Я ничего там не портил, по крайней мере всерьез, и я не воровал. Не такой я идиот и сам себе не враг. И выше первого этажа я никогда не совался. Мои предрассветные обходы гостиной, сто­ловой и кабинета имели характер разведки. Я передви­гал предметы и ждал, проверял — кто заметит. Начал с мелочей, возьму передвину кочергу в камине слева на­право, или вазу, например, на полке перемещу, или шкатулки музыкальные на фортепиано переставлю в другом порядке. Потом, уж через несколько месяцев, осмелел и стал со стены на стену перевешивать карти­ны. Доктор Поттер только через пять недель хватился, что картина с пароходами и рекой, которая в кабинете над столом висела, вдруг оказалась у самой двери.

Как мне доложили внизу, тут поднялся такой пере­полох, о каком я мог только мечтать. Поттер все под­ступался к миссис О'Горман с расспросами насчет прислуги. Она, добрая душа, божилась, что все они лю­ди честные и вдобавок в своем уме, так что он создал теорию о лунатиках и две ночи торчал на стуле в при­хожей — надеялся кого-то схватить. Молодой миссис Харди, хлипкой после второго неудачного разреше­ния от бремени, ничего не сообщили. Ну а старую мис­сис Харди, ту нисколько не интересовало, где что на­ходится, только бы ее кровать не трогали с места.

И вот когда мне эта возня уже слегка надоела, стару­ха О'Горман проговорилась, что Беатрис Поттер убеждена, что в доме духи, и даже просила мужа посовето­ваться со священником. Он отказался, обозвал ее ду­рой, и далее последовало состязание в крике, в кото­рое и миссис Харди внесла свою лепту, сообщив док­тору Поттеру, что она знает единственного дурака и это как раз он и есть, и она клянет тот день, когда отда­ла за него Беатрис. А потом Беатрис призналась мис­сис О'Горман, что боится, не проделки ли это неупокоенного отца, — вот почему в то утро я оказался так ра­но в доме. Я решил сыграть свою последнюю шутку.

Сперва я пошел в столовую. Шторы были еще задер­нуты, и комната в темноте, но я достаточно ее знал, чтоб найти, что мне надо. Сгреб персидский коврик под окнами и через прихожую прошел в кабинет. Жи­денький рассвет уже прокрался сквозь стекла и вычер­тил голову тифа, которая прильнула возле стола к ка­минной решетке. Я выволок шкуру за дверь, вместо нее положил у камина коврик и, приглядывая за лестницей, поволок эту тварь за собой. Я сперва буквально обо­млел, когда когти заскребли по плиткам, и мне при­шлось приподнять тигра за лапы и так — вальсом — его доставить в столовую.

Я затеял его положить под окнами, где он лежал, ког­да еще мистер Харди был жив, но я так лопался со смеху из-за своего идиотского танца, что бросил его пока гру­дой, а сам подзаправился из графина на столике. Кое-что расплескалось на куртку, зато остальное ударило в голову, и тут-то я и сообразил, что самая потеха будет, если его положить на кресло так, чтоб он смотрел пря­мо на дверь. За окнами мерцал морозный сад. Я сидел за кухонным столом, когда миссис О'Горман поднялась с постели. Она стала вокруг меня хлопотать, как это она всегда, сразу увидела, что я без са­пог и растираю босые ноги, разворошила огонь в ка­мине и поставила на угли чайник Я ей подыгрывал и стучал зубами, так как знал, что у нее в шкафчике при­пасена кой-какая выпивка, причем я сам ее снабдил, и, между прочим, на свои кровные.

Ну, не то чтоб совсем на свои. Во всяком случае, не с самого начала. Это процентики понарастали с вкла­да, который Джордж Харди внес когда-то в связи с од­ной бабой, чтобы усыпить ее память. Он вообще был в простых вопросах болван, баба та настолько проспир­товалась, что не помнила даже, что с ней минуту назад было. Те средства я пустил на покупку фотографичес­кого аппарата и разных химических причиндалов, а когда уж дело у меня наладилось и пошло, мог побало­вать миссис О'Горман. Она простая душа, я ей ничем не обязан, но родных своих у меня нет, и почему бы не ку­пить старухе гостинчика.

Само собой, когда чайник вскипел, она мне поднес­ла стопочку коньяку с горячей водой — подкрепиться и вдобавок выставила кусок холодной баранины. По­интересовалась, зачем я понадобился мастеру Джорд­жи в эдакий час.

— Мы едем к дядюшке Уильяма Риммера в Инсвуд, — сказал я. — Что-то там с обезьяной будем делать.

Она не расслышала, а когда я заорал громче, поня­ла и запричитала:

— Обезьяна... это как же, зверюга дикая?

— Кошмарно дикая, — завопил я. — Вчера ее пере­правили к мистеру Бланделлу из зоологического сада в Западном Дерби. Мистер Харди и мистер Риммер хо­тят ей выколоть глаза.

Она вся побелела и сказала, что в жизни своей не слыхивала про такие ужасы. Ну это она, между прочим, прилгнула, или, может, память ее подвела, потому что разве сама она лично не изведала кой-каких еще более тяжких мучений? На прошлом Рождестве, примерно когда молодая миссис Харди в третий раз скинула, миссис О'Горман вся в слезах мне призналась, что сов­сем еще девочкой родила от старшего братца и тот жи­вьем схоронил младенчика в торфяном болоте.

Пришлось черт-те сколько возиться со всей этой аппаратурой. Дважды на полпути по лужайке Джордж спохватывался, что еще что-то там позабыл. Отправи­лись было так — я на козлах, а он впереди верхом, но вдруг ни с того ни с сего он передумал, отвел назад ко­ня, а сам пересел ко мне: в карете не было места.

— О, проклятье, — сказал он, когда наконец мы дви­нулись. — Какие чудовищные вещи приходится по­мнить человеку.

— Да уж, — отрезал я и наклонил голову против ветра.

Я не то что от всей души презирал Джорджа Харди, хоть я считал его ханжой. Он зла мне не делал, наобо­рот, и у него были хорошие качества, это нужно при­знать, в том числе он, например, не жадный. Конечно, он себе это мог позволить, но он часто возился с пере­ломами, нарывами и тому подобное, хоть отлично знал, что у пациентов гроша ломаного нет за душой. Да и мне лично кто починил губу, подпорченную, было дело, глотаньем огня!

В начале, когда случай нас бросил друг к другу, он предлагал мне работу на полный день у него по дому, вроде лакеем — ну там сапоги почистить, присмотреть за лошадьми, бегать на побегушках, но я прямо и от­кровенно ему сказал, что не из того я теста сделан, чтоб быть слугой, не в моем это характере подчинять­ся. Кое-кому, может, нравится через всю жизнь про­ползти на коленках, и на здоровье, ну а я предпочитаю держать мой хребет в том положении, какое ему назна­чила природа. Вдобавок у меня уже были кой-какие средства на прожитье, а с тех пор как он меня научил обращаться с аппаратом, я и вовсе стал сносно зараба­тывать дешевенькими портретами.

Мне бы благодарность испытывать, а я нет, не очень-то был ему благодарен. Он со мной держался на­тянуто, вот что меня бесило, как-то меня отстранял, и это никак нельзя приписать неравенству происхожде­ния и воспитания, потому что в лазарете он с низшими держался свободно, как с равными. А меня на расстоя­нии держал. Когда он прямо ко мне обращался, я даже замечал, что голос у него делается будто глуше, будто идет из заколоченного ящика. С нашей самой первой встречи он никогда, ни единого разу не затрагивал в разговоре тот дождливый день, когда мы через поле волокли мертвеца, но воспоминание то все равно меж­ду нами стояло, и часто, когда он на меня смотрел, я так и чувствовал, что он видит отцовскую шляпу, нахлобу­ченную на мою голову.