Мастер и сыновья
Шрифт:
— Ходил кол загонять, дырку домой принес.
— Вечно ты языком огород городишь. Как только тебя господь не покарает!
— Благодари господа — уже покарал. Набивая подушку стружками, пойду прилягу.
Видят домочадцы, что на сей раз в шутках старика есть доля правды, если только отец не прикидывается больным. Когда мастер и в самом деле захворает — терпит, стиснув зубы, не подает виду, а если какой пустячок, то корчится, охает, что пришел его последний час.
Старика снимают с телеги, и видят расстроенные домашние — руки болтаются, бессильной мукой искажено лицо. Симас берет отца в охапку и дивится, какой он легкий.
— Неси, сынок, и ты для меня легким был. Один ты у меня остался…
У Марцеле увлажняются глаза, старушка сует в рот кулачок и, не в силах шагнуть, присаживается
Целую неделю сражается мастер с курносой. Его трясет лихорадка, донимают боли, но лишь только полегчает, он опять за свою песенку: как помрет, матушка сможет поискать себе жениха. Пришедшего проведать его Шяшкутиса он сватает своей Аготе, сулит им большое наследство: свои здоровые зубы, которыми он сумел старушкин каравай раскусить, уши, которые не оглохли от ее ругани, нюх, который никогда не обманывал, чем дома пахнет, когда мастер возвращался навеселе. Глаза! Они всякое повидали на своем веку и если бы все рассказали, ой! Уж лучше Девейка глаза зажмурит…
— Тебе в гроб пора, а ты треплешься. Про язык позабыл!
— Язык, маменька, и у тебя без костей. Сможешь с рыбаком поделиться.
Если бы старика не скручивало, если бы не обливался он холодным потом, слушающие его остроты назвали бы его болезнь не иначе как притворство. Но кто знает жителя холмистого Паграмантиса, кто помнит исчезнувших членов рода Девейки, тому известно, что они не раз смеялись над смертью.
Отец мастера Кастантас перед самым своим концом съел крынку простокваши, велел вытащить из-за балки кларнет, поиграл на нем с полчаса и отдал богу душу.
Кажется, мастер завидует этим последним часам отца, ибо, когда рассказывает про Кастантаса, всегда живо описывает кларнетиста на смертном одре. Мало чести исчезнуть, словно пузырьку на воде. Стыдно было бы не только перед родней, но и перед Кризасом.
Только матушка предложит привезти к больному ксендза, старик всякий раз:
— Уж и в землю меня зарыть?! Ну, только попробуй! Явлюсь оттуда ночью… — И через часок: — Никто не хочет меня кашицей кормить… вот назло всем возьму да не стану помирать.
— Свекор, никто и не хочет твоей смерти, только говорят… — пытается переубедить его Симене.
— Сорока с шеста, другая на ее место! Обе заладили. Где Кете? Она меня кормить будет. Кетуте! — но никто не отзывается. Догадывается мастер, что недавно за стеной произошла ссора. Наверно, не допускают немку к больному, чтоб она не замарала его лютерской верой. — Позовите Кете.
Перестав звать немку, отец требует Симаса. Кузнец, мол, ему почитает и псалмы споет.
Вся семья, кроме немки, собралась у постели мастера. Маленькая внучка шныряет под ногами, покрикивает тонким голоском; ковыляя на кривых ножках, подбегает к лежащему, обнимает его голову, и в этот суровый час, когда все видят, что у больного новый приступ боли и он уже на последнем издыхании, девчурка хватает мастера за ухо:
— А цто у меня есть!
Мастер, оживившись, берет ее ручку в свою большую ладонь и улыбается. Малышка, словно пристыженная, опускает глаза. Это продолжается только минуту, без единого слова. Потом мастер выпускает ее ручку, отворачивается к стенке, и сквозь ресницы стекает блестящая слеза.
На третий день болезни мастер разрешает привести к нему ксендза, только никоим образом не настоятеля и не викария, а старого алтариста [16] . Сей слуга божий давно уже не произносит проповедей, не служит обеден, а для исповеди тем более непригоден, ибо сильно оглох и слышит только через резиновую трубку. Этого простого и убогого холостяка по призванию сторонились и дворяне — зачем алтарист потакает голодранцам. Экономка настоятеля кормит старого нахлебника, словно прокаженного, подавая ему крошки через маленькое оконце в дверях, а часто и вовсе морит голодом. Сел однажды алтарист на паперти среди нищих и калек и, протянув руку, начал жалобно просить милостыню у прихожан. Пристыженный
настоятель вернул домой старого ксендза, и с той поры ему в миску уже чаще перепадали кусочки хлеба. Как-то раз настоятель выбранил алтариста за то, что он зарос бородой и смердит, будто козел:16
Престарелый ксендз на содержании у настоятеля прихода. (Прим. переводчика)
— Тебе, пане, лучше в моей пшенице воробьев пугать, чем ксендзом именоваться.
После этих слов алтарист отправился прямиком на настоятельскую ниву и, растопырив руки, простоял там, на глазах у прохожих, целых полдня. А когда кто подходил и через резиновую трубку спрашивал, что здесь духовный отец делает, — отвечал:
— Мне мой господин велел воробьев пугать. А что ж еще делать в старости?
Алтарист ходит в сутане, сшитой деревенским портным, в постолах из недубленой кожи, его чаще других приглашают на домашнее пиво, от которого он никогда не отказывается, у всех отведывает, иногда безбожно заговариваясь. От пивка лицо у него багровое, будто окровавленное, все в прыщах, а нос, как дряхлая береза, оброс шишками.
Таким он и появляется в лачуге мастера и, еще не подойдя к больному, заходится кашлем, трясется аж до слез. Пока алтарист достает тряпицу, утирается, мастер уже держит козла за рога [17] , чтобы поскорее отделаться.
Духовный отец вытаскивает резиновую трубочку, садится на кровать к умирающему, один конец трубочки вставляет в свое ухо, другой сует мастеру. Слушает ксендз, подперев рукой подбородок, изредка покашливая. Начинается козлиный торг.
Кажется Девейке — духовный отец насколько глуховат, настолько и подслеповат. Хорошая вышла бы пара с его Аготеле! Причащает он еще хорошо, но соборование получается жидковато: мазанул ксендз елеем не ступни, которые вскоре прикоснутся к травке райских лугов, а где-то у ляжек.
17
Имеется в виду идиоматическое выражение «вести козла на продажу» — исповедоваться. (Прим. переводчика)
— Так чего дрыхнешь, не встаешь? Может, надумал покинуть нас? — заговаривает алтарист, в первый раз всем телом поворачиваясь к больному, будто только теперь заметив его.
— Пойду туда, где лучше, отче.
— Э… апчхи, — чихает ксендз, — лучше!.. А кто тебе сказал, что там лучше? Если можешь, так не ходи, ибо назад уж не вернешься.
— Там будет вечное песнопение…
Не успевает мастер выговорить, как алтарист уже перебивает его:
— Ты водку пил?
— Уж очень давно.
— Потому и валяешься. С перцем надо, подогретую… апчхи… — Он снова чихает. — Еще ты не отрухлявел, только упрись покрепче ногами!
Слово за слово мастер втягивает алтариста в разбор вопросов веры, ибо спокойнее отправляться в такой путь, когда знаешь, куда можешь угодить. Девейка удивляет старого ксендза знанием Евангелия, а когда ненароком упоминает про ключи от небесных врат, духовный отец разевает рот:
— Про какой ключ толкуешь? Где ты его отыскал?
— Ключ этот есть в словах Иисуса, сказанных ученикам: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах. По мысли Иисуса, царствие небесное должно быть устроено на земле…
— Вижу, ведаешь ты про Иисуса больше его апостолов. — Алтарист вытирает нос огромной тряпицей. — Так не желаешь с землей расставаться?
— Хотел бы я спросить, отче… Как там насчет души — ни запаха, ни воздуха… не пойму никак, что же она такое?
— А песнь? — вопрошает алтарист. — Можешь ли узреть ее воочию?
— Не могу…
— Ну, так чего ты хочешь.
Алтарист выдергивает из рук мастера резиновую трубочку и, распахнув двери, машет ожидающим, дескать, могут они заходить. Будто овечье стадо, набивается в комнату множество женщин, они так и тянутся к ксендзу лобызать руки. Решив, что теперь уж ничто не мешает мастеру аккуратненько представиться, бабы подбадривают его: