Мастер Страшного суда

Когда я потом сидел за своим письменным столом, мысль эта казалась мне уже не такой смешной и безумной. Спать от одной ночи до другой, спать без сновидений, обмануть черта на один день, осенний и хмурый, лёгким движением руки сломить тиранию часов… «Теперь же! — шептал мне какой-то голос. — К чему откладывать?..» Стакан уже был у меня в руке… Нет! Я начал обороняться. Ещё нет! Мне нужно было уйти. Нужно было привести в порядок важные дела! Были вещи, которые нельзя было отсрочить.. «Позже, — сказал я вполголоса. — Может быть, сегодня вечером», — сказал я и поставил обратно стакан на письменный стол.

Возвратившись в полдень домой, я застал у себя записку от инженера: «У меня есть для вас важное известие. Прошу вас убедительно, не уезжайте, ничего не предпринимайте, пока я с вами не переговорю. Днём я буду у вас».

Я остался дома, у меня и раньше не было намерения ещё раз выйти. Я достал книгу из шкафа и уселся за письменный стол.

В четвёртом часу дня разразилась гроза с ливнем, с бурей, мне пришлось быстро закрыть окна, иначе в комнате произошло бы наводнение, и, стоя затем у окна, я наблюдал, как прохожие прятались в воротах, улица мгновенно обезлюдела — это меня развлекло и позабавило. Вдруг раздался звонок. «Это он, — подумал я, — вероятно, промок до костей. Важное известие. Ну ладно, посмотрим». Я не спеша поставил книгу на место, поднял листок бумаги с пола, поправил кресло перед письмённым столом, потом вышел. «Винцент, где тот господин, который спрашивал меня?» Никто меня не спрашивал. Дневная почта. Долгожданное письмо из Норвегии, от Иоланты, молодой особы, с которой я познакомился в Ставангерском фиорде. Большой белый конверт без печати, без духов — это на неё похоже. Я прозвал её в шутку Иолантой, по имени героини какого-то французского романа, заглавие которого я позабыл; но имени этого она не одобрила, оно не понравилось ей. Её звали Августой. «Наконец-то, — подумал я, — вспомнила она обо мне. Вот обещанное письмо. Ладно, но теперь моя очередь. Пусть подождёт, я ждал достаточно долго», — и, не распечатав письмо, я бросил его в ящик письменного стола.

В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стёклам все ещё барабанил дождь, чёрные тучи висели над кровлями домов. Он не придёт — поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет ещё! Время ещё не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я её все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, — я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запылённых бумаг. Странный случай — прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал — неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъёмное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съёмным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!

Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчёт моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, — сказала она мне, — что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…

— Простите, пожалуйста, — вдруг раздался голос со стороны двери. — Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь ещё нет?

Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнём камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.

— Я стучал, но не услышал ответа, — сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. — К вам Сольгруб ещё не приходил?

Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? — спросил я себя, опешив. — Что привело его сюда, черт побери?»

— Сольгруб? Нет, он не приходил, — сказал я, растерявшись. — Со вчерашнего дня я не видел его.

— В таком случае он сейчас, по-видимому, придёт, — проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. — Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.

Я молча выслушал его. Ничего не ответил.

— Мы оба, барон, — продолжал Феликс, — знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб — это фантаст, он крайне склонён становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне не известной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца — видит Бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой — в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своём заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу ещё не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет ещё здесь.

— Вам угодно ждать его? — спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.

— Если я не мешаю нам…

— Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.

И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.

— Зелёный молитвенный коврик из Боснии! — сказал Феликс, глаза его блуждали в полумраке, окутавшем комнату. — Сколько времени прошло с того дня, когда я сидел здесь перед вами в последний раз? Я был вольноопределяющимся вашего полка и пришёл с вами посоветоваться по одному тяготившему меня делу. Eheu, fugaces, Postume, Postume… Вы говорили тогда со мною как друг — все в огонь, барон?

— Все в огонь. Мелочи прошлого… Инженер, очевидно, не придёт сегодня. Теперь уже девять часов.

— Он придёт наверное.

— В таком случае разрешите предложить вам покамест… Рюмку шерри? Чашку чаю?

— Нет, благодарю вас. Мне бы только воды… Вы позволите взять стакан, что у вас на письменном столе…

— Я бы вам не советовал пить из этого стакана, — сказал я и позвонил слуге. — Это снотворное, которое я приготовил себе на ночь.

— На ночь, — тихо повторил Феликс и устремил на меня долгий, испытующий взгляд.

Прошло несколько минут. Пришёл Винцент, выслушал моё распоряжение и бесшумно исчез. Я рылся в старых бумагах.

— Я поступил нехорошо, не пригласив вас сегодня утром подняться наверх, — заговорил вдруг Феликс. — Когда я через полчаса подошёл к окну, вас уже не было, быть может, вами руководило вполне естественное желание…

Я остановил его — не словом, не жестом, только изумленным выражением глаз.

— Я видел, как вы ходили под дождём взад и вперёд около виллы, — неужели я ошибся? — продолжал он, немного смутясь.

— В какое время это было? — спросил я.

— В десять часов утра.

— Это невозможно, — сказал я спокойно, — В десять часов я был в канцелярии моего адвоката. Наша беседа продолжалась от девяти до одиннадцати утра.

— В таком случае я введён в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.

Вероятно, — сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев. Он все ещё был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашёл его сразу, — портрет, которого не показывал ещё ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, — и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.