Мастера и шедевры. т. I
Шрифт:
Казалось, безбрежное пространство водной глади ликует, озаренное огненным шаром. Бездонное небо словно охвачено мерцаюш. им сиянием. Краски пейзажа должны бы лишь радовать глаз — так красиво и гармонично их соцветье.
Но… Длятся мгновения. Все ниже и ниже опускается дневное светило. Пустынней и пустынней становится необъятное пространство, будто зовущее куда-то…
Подобное ощущение не раз испытываешь, глядя на полотна старых мастеров.
Радость и грусть.
Свет и набегающие тени.
И, наконец, счастье встречи с шедевром и неотвратимая печаль расставания.
Всё рядом.
Покоряющая объемность, необъятность
Недаром иные произведения музыки, поэзии, живописи сопровождают человека всю жизнь и заставляют его как бы сверять себя, вслушиваясь в звуки симфонии или песни, вчитываясь в строки любимой поэмы или романа, вглядываясь в черты дорогой твоему сердцу картины.
Французский живописец Жак Луи Давид с гордостью носил красный фригийский колпак. Он был близким другом якобинцев Робеспьера и Марата. То была пора грозного парижского Конвента. Жаркое лето 1793 года.
Но еще задолго предчувствовал грядущую бурю художник Давид. В 1784 году он пишет «Клятву Горациев». В этой картине мастер воспел античных героев. Их мужество, благородство, чистоту. Он как бы предвосхитил в этом холсте пафос гражданственности, столь присущий Великой французской революции. В «Клятве Горациев» Жак Луи утвердил новый стиль в искусстве — классицизм. То была антитеза лощеному академизму и банальной салонной живописи — слащавой и пошловатой.
Но вернемся в 1793 год…
13 июля предательски был убит Марат.
Хальс. Малле Баббе.
19 июля на заседании Конвента депутат Гиро воскликнул: — «Народ, ты потерял своего друга. Марата нет. Мы не будем петь тебе хвалы, бессмертный законодатель. Мы будем тебя оплакивать. Свобода была начертана в твоем сердце. О, преступление! О, ужасное зрелище, он на одре смерти… Где ты, Давид? Ты передал потомству образ Лепелетье, умершего за отечество, твоя обязанность написать еще одну картину».
Давид громко, чтобы слышал весь огромный зал, вскричал: «Я ее напишу!»
Мастер сдержал клятву. Через три месяца полотно было написано. Это был шедевр.
Разительно, что в безмолвной картине будто слышен гул истории. Это летопись, словно высеченная на мраморе. Так монументален и трагичен образ павшего Марата…
Этот факт из истории искусств особенно поучителен. Ведь бытует мнение, что прямой «заказ времени» требует отхода. Длительного, неспешного. Возможно, что может быть и так. Но думается, тем и велики истинные живописцы, что решающим движителем их творчества является сердце, наполненность душевного состояния. И вот этот могучий импульс позволял самым разным большим мастерам реагировать на события немедля. Подобных примеров немало.
В 1797 году из провинциального городка Монтобана приезжает в Париж Жан Доменик Энгр. Ему всего семнадцать лет. Судьба приводит юношу в мастерскую Давида. Это был порог нового девятнадцатого века.
Кто мог подумать, что этому скромному, словно взъерошенному молодому человеку с необыкновенно острыми глазами суждено более шестидесяти лет, невзирая ни на что, упрямо и гордо утверждать вечные традиции мастеров античности и итальянского Ренессанса. Прежде
всего великого Рафаэля. Именно Энгр достойно представлял в тот бурный век некую константу высокой классики, поражая самых ярых своих противников совершенными по ясной пластике творениями. Он создал неповторимую галерею портретов современников и картин.«Источник» Жана Доменика Энгра. Он начал писать холст в 1820, закончил в 1856 году. Эта картина — пример неувядаемой свежести его кисти. В небольшом полотне заключена вечная гармония природы и человека.
Может показаться странным, но такие неуемные искатели новых решений, как Эдгар Дега и Поль Гоген, единодушны в своем преклонении перед мастерством Жана Доменика Энгра.
Хальс. Юноша с мандолиной.
«Я видел вчера твоего бога», — сказал однажды Вальпинсон своему приятелю Дега…
Дега умоляет Дюран Рюэля': «… не лишайте меня маленькой копии Энгра, не причиняйте мне этой обиды и этого огорчения. Мне он действительно необходим».
Гоген писал: «Язык Энгра изящный и логичный. Он опирался на греческую традицию и на впечатления природы. Никто вокруг его не понял… Сейчас он стоит во весь рост».
Как иногда традиции большого искусства рисунка и формы благотворно влияют на самых разных художников современности. Важно, что эти традиции существуют не только в музейных шедеврах, но и поддерживаются живыми людьми, энергичными и талантливыми.
Где-то в начале XX века произошел удивительный феномен.
Человечество, казалось, достигло невероятных по масштабу и охвату научных открытий, буквально перевернувших людское представление о мироздании, о фундаментальных явлениях в области физики, биологии.
Были открыты кванты.
Ученые распознали роль генов в развитии человека.
Отверзлись тайны недр атома.
Произошла глобальная научно-техническая революция.
Думалось, что живописцы, проникнув в самые сокровенные тайны природы, материи, ответят на подобный взлет познания адекватным подъемом в области культуры. Ан нет!
Случилось нечто непостижимое.
Известно, что любое открытие в области науки, каким бы неожиданным оно ни было есть продукт огромной работы по освоению опыта предыдущих поколений, суть осмысления и переосмысления традиций.
Вспомните слова Ньютона, что он никогда не видел бы так далеко, если бы не стоял на плечах гигантов.
Но дерзкие «новаторы» нашего столетия с чьей-то легкой руки решили, что традиции реалистического искусства прошлого — чушь. Тлен и старье.
И храбро стали опрокидывать кумиров.
Так, они предлагали уничтожить шедевры Рафаэля, Рембрандта, других титанов искусства.
Давид. Смерть Марата.
Идолом этих художников были провозглашены динамика, экспрессия и… абстракция. Все фигуративное (так они обзывали реалистическое искусство) было объявлено косным и старомодным.
Взрыв абстракционизма не принес человечеству ничего, кроме попытки сокрушить традиции и начать отсчет с нуля.
С каменного века.