Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
«Тишина» кисти Андрея Мыльникова. Юноша и девушка ведут беседу в поле у стога сена. Говорят от души. Они глядят в светлое северное небо. Состоянием чистоты, редкой светлой, тихой радости полон этот холст. Ни жестов, ни ракурсов. Ни поражающего блеска колеров. Сдержанно, мощно звучит тишина. А как она необходима сегодня, в век, когда децибелы грохота (врачи определили это с помощью ЭВМ) заставляют все более терять слух миллионы людей. Не говоря об утратах духовных. Эта картина программна. Она взывает к сердцу человеческому.
Что может быть лучше юности, когда сердца бьются рядом. Чистое бездонное небо зовет к мечте. Запах свежескошенного разнотравья сливается со свежестью росных звезд. Нет, здесь не надо слов. Это — миг счастливого слияния тишины и счастья… Убежден, что, несмотря на глубоко русский характер полотна, оно найдет отклик у любого землянина — так гуманистически
Виктор Орешников. «Псковитянка». Задумчивая русская женщина. Тонкие черты лица северянки. Она молчит. Только ее глаза, чуть раскосые, немного печально глядят куда-то далекодалеко. Простой сарафан. Скромный платок. Руки спокойно лежат на коленях. Светлая гамма холста, тишина, царящая около прекрасной псковитянки, где-то сливаются с обертонами мыль-никовской «Тишины». Картина не взывает, не орет, не пытается кого-то поразить… И однако, около этого портрета все время собирался народ.
Р. Гуттузо. Автопортрет.
Я спросил у девушки в джинсах, с веселой рыжеватой метелкой волос, перехваченной лиловой ленточкой, делавшей зрительницу очень современной и пикантной: «Что привлекает вас в «Псковитянке», и был ошарашен ответом: «Это красиво», — сказала девушка и утвердительно взмахнула своей косицей.
«Красивое», — написал и оглянулся…
Господи, сколько изведено бумаги, чтобы вдолбить людям, что им должны нравиться уродство, грубость формы или, что еще хуже, деформация. И что есть «хороший вкус», настоящее понимание «современности». Хотя наверняка проповедники этих теорий в быту не исповедуют подобных теорий. Ухаживают, вздыхают, преподносят цветы, клянутся в любви не кубу, не квадрату, не спирали, а живой, прекрасной девушке…
«Ну вот, спутал прекрасное, что есть суть искусства, с «красивеньким».
А старомодные Рафаэль, Рубенс, Орест Кипренский, Валентин Серов, Михаил Врубель думали, что красота есть красота. Такая, как сама жизнь. Ее не надо придумывать. Оглянись — она вокруг. Только не жмурься, не закрывай глаза. А еще научись так рисовать и писать, чтобы уметь ее отразить. Что сегодня весьма не просто. Потому что в поисках, а вернее в погоне за самыми головокружительными «измами», из которых самый обобщенный — модернизм, не говоря уже об абстракционизме и сюрреализме, художники разучились не только видеть (это почти запрещено), но и отражать эту проклятую старомодную, но вечно живую и так трудно изобразимую красоту — читай, прекрасное…
«Автопортрет» Ренато Гуттузо… Не забуду старый двор с маленьким садиком, стертые ступени ветхого дома в центре Рима, изборожденное морщинами усталое нервное лицо Ренато. Маэстро был замотан до предела. Но записка Александра Дей-неки сделала его неузнаваемым. В глазах живописца загорелся чертик радости.
Г. Коржев. Дон Кихот.
— О, Алессандро! — вскричал Гуттузо. — Как я его люблю, и я знаю, как ему трудно. Я бывал у него в мастерской на улице Горького. Он Мастер. Я бы отдал ему все росписи в Москве. Нет, не в Москве, а где хотите, хоть в Риме. Вы, конечно, помните его «Мать». Это — мадонна XX века. Для меня секрет: почему его не понимали? Он так написал наш Рим с монахами и рабочим, что я завидую ему. Но у вас, мне кажется, иногда бывает странное представление о реализме. Не все хотят видеть тени, а они есть. Наш мир — это яркий свет и черные тени… Но я верю, что ваши прекрасные художники, не утерявшие веру в настоящий реализм и имеющие в руках мастерство, а не искусство лакировки, еще скажут свое слово… Я люблю русских, советских людей. В них есть широта. Они умеют ошибаться, но они еще лучше умеют побеждать свои ошибки.
…Я еще раз взглянул на «Автопортрет» Гуттузо, увидел маленький земной шар и красный флажок там, где Москва. Увидел глубокую черную тень, окружавшую живописца…
… Гуттузо открыл ящик огромного резного ларя. Вытащил рулон ватмана. Стал разворачивать рисунки, сделанные фломастером. Я ахнул. Это были вольные копии с росписей Сикстинской капеллы Микеланджело Буонарроти.
— Учусь рисовать ракурсы. Хочу понять тайну метафорически видеть мир. Мы очень приземлены. Искусство требует сочетания хроники будней и полета.
Вы помните, как Буонарроти изобразил своих врагов в «Страшном суде»? Он, как и Данте, ничего и никого не забывал… Но ведь и ему доставалось. Недаром он написал себя с содранной кожей. Да, искусство — это не «прогулка, это схватка». Я всегда помню эти слова Франсуа Милле, хотя он в конце жизни несколько изменил этому правилу. Но пойдемте в мастерскую, я вам кое-что покажу.Мы поднялись по лестнице на этаж выше.
Огромная студия. Груды холстов. На мольберте — желтые дроки, цветы, которых в Италии больше, чем ромашек в России.
— Я сейчас работаю над сюитой «Дроки». Но это не все…
Он отвернул большой холст от стены. У кирпичной грязной стены стояла группа истерзанных, окровавленных людей. Их ждала смерть.
— «Расстрел», назову эту работу. Сюжет мне подсказала обыкновенная хроникальная фотография времен войны… Партизаны. Как сложен мир! Как неутомима борьба света и тени, добра и зла… Я пытаюсь отразить эту битву. Но все это не то…
Э. Калныньш. Регата.
Я увидел сморщенный сотнями складок лоб, глубокие впадины у скул, горько сжатые губы. Художник страдал. Он был недоволен собой. Человек, которого знал весь мир.
«Дон Кихот» Гелия Коржева.
Когда на любой выставке я вижу новые работы этого живописца, их всегда отличает одно качество: они глубоки и серьезны. Качество, во многом сегодня утраченное текучкой изготовления поспешных, не всегда продуманных, иногда сыроватых картин. Я не наблюдал ни разу у Коржева не дописанного холста. Полотно, вышедшее из мастерской Гелия Михайловича Коржева, никогда не было сырым, легковесным, конъюнктурным. Скорее, он казался некоторым, привыкшим к легковесным картинам, несколько тяжеловатым, многодумным. Ему пеняли, что он изображает трудные минуты судьбы человеческой. Но такова, видно, душа мастера. Он размышляет, когда пишет. И заставляет задуматься зрителя. Иногда его метафоры сложны, но это внушает уважение.
Дон Кихот. Казалось, сколько прекрасных художников писали, рисовали этот великий образ, созданный гением Сервантеса и принадлежащий человечеству. Гюстав Доре, Оноре Домье, Пикассо… Это — русский Дон Кихот. Но от того он нисколько не потерял в своей великой раздумчивости и горьком идеализме. Как трагичен его профиль, как нежданна седина на виске, как страшен и печален его всепроникающий взор.
Нашему искусству всегда присуще, еще со времен Пушкина, изучать и по-своему развивать общечеловеческие сюжеты. Этот человек, внешне немощный, старый, повязанный грязной тряпицей, потерпевший самые жестокие поражения духа, ибо разочарование в человечности — предел понятия ужаса существования постоянного зла. Все же он, Дон Кихот, со всеми шрамами проигранных битв, непобедим. Коржев своим холстом доказывает полетность, высокий дух своего героя. Он признается ему в любви. Поэтому эта картина трогает сердце зрителя.
Гелий Коржев любит своих героев. Иногда битых, приземленных, страдающих… Он со своим искусством антитеза лакировочно-пустозвонному деланию, именно — коммерческому деланию картин.
Д. Жилинский. 1937 год.
Мир художника Гелия Коржева — мир драматический, напряженный, сложный. Его знаменитый первый триптих заявил всем, что Коржев — явление в искусстве, с которым надо считаться…
На выставке огромное количество пейзажей, самых разных по состоянию, географии, манере исполнения. Но всех их объединяет одно святое чувство — любовь к природе. Желание увидеть красоту Земли. Нашего общего дома.
Эдуард Калнынын. «Регата». Штормовой день. Низко нависли тучи. Их мохнатые лапы почти касаются воды. Горизонт еще светел. И это мерцание озаряет море, по которому плывут острокрылые яхты. Блестят накатывающиеся волны. Пожалуй, это последние минуты перед бурей…
Пейзаж написан артистично. Мастеру за 80 лет. Но, невзирая на возраст, он удивительно свежо, непосредственно пишет свое обожаемое море. Онпожалуй, один из лучших маринистов нашего века.
Димитрий Жилинский. «1937 год». Эта картина едва ли нуждается в комментариях. Одна приметная деталь: внизу, ближе к раме вмонтирована справка о полной реабилитации погибшего отца.