Мастерская человеков

Поблагодарив прохожего за объяснения кивком головы, он быстро удалился.

Капелов строго сказал Мурелю:

– Пожалуйста, не задерживайтесь.

Когда Мурель ушел, в дверь постучали. Это был Машкин.

– Не слишком ли рано я к вам?

– Нет, пожалуйста.

– Я к вам, значит, по тому же делу. Понимаете, мне очень срочно нужно поднять и укрепить мою авторитетность. Очень важно, чтобы вы мне посоветовали, как мне держаться. Вот я поступаю, например, на новую работу. Совершенно ясно, что уже с первого дня надо уметь себя поставить. Но в наших условиях это чрезвычайно трудно. Ведь, знаете, все зависит от мелочей. С первой же секунды начинаются какие-то истории. Если в вас сразу чувствуют мягкого человека, то сразу же начинают наседать. Начинается с того, что является комендант и уносит из комнаты хорошие стулья и приносит плохие. Стол тоже ставят какой-то дурацкий. Между тем это же имеет значение. Мы, правда, презираем вещи, не обращаем на них внимания, но все-таки, когда человек сидит за приличным столом в приличной деловой обстановке, то отношение со стороны посетителей более нормальное, общее самочувствие лучше. Не правда ли? Затем, почему я должен сидеть за плохим столом с жалкой чернильницей, сидеть на кривом стуле? Почему? Но как сказать об этом? Завхоз скажет, что, к сожалению, другого нет, что новые столы заказаны и только через месяц поступят, а этот стол идет в ремонт. А стол не идет в ремонт, его отдают тому, кто умеет настоять, чтобы ему дали хороший стол. Вообще, разве важно, что говорит завхоз? Ведь у всех есть миллион доводов на что угодно. Каждый при желании может врать, как ему угодно. Ну и что вы будете делать! Такая мелочь, а самочувствие уже отравлено. Ну вот, как держаться? Не обращать внимания - сядут на голову. Начать скандал из-за лучшего стола - несерьезно. В советском учреждении разговор из-за хорошего стола. А что, если действительно нет лучшего стола! А что, если действительно он идет в ремонт! Что будут думать о вас товарищи? "Не успел приступить к работе, как уже скандалит из-за какой-то ерунды. Вот, - скажут, - действительно бюрократ".

– Неужели это у вас часто происходит?
– спросил Капелов.
– Разве это имеет уж такое большое значение - стол, стул, чернильница? Мне кажется, что это пустяки. Можно ведь сидеть за очень ободранным столом, но быть весьма авторитетным, и, наоборот, мало ли случаев, когда совершенно не считаются с людьми, сидящими в роскошных креслах, за роскошными столами?

– Я понимаю, это верно. Но нельзя же отрицать значение мелочей. Почему-то так выходит у меня: я предлагаю назначить заседание в десять часов, так ктонибудь обязательно предлагает в девять или одиннадцать. Это тоже неважно, но, уступая на мелочах, часто теряешь первый голос и в крупных вопросах. Я ведь уступаю только потому, что считаю это неважным. В самом деле, какое это имеет значение! Какой-то стол, стул, всякая чепуха. Но тем не менее уже на другой день в учреждении, куда я послан, знают, что со мной можно не очень считаться. Нужно послать куда-нибудь - мне говорят, что нет курьера, а я знаю, что курьер есть.

Я знаю, каким надо быть, чтобы вас боялись, по крайней мере, чтобы с вами считались, чтобы вам подчинялись. Надо быть немного замкнутым, медленно говорить, не торопиться, сдержанно здороваться и прощаться; выслушав кого-нибудь, задумчиво и решительно сказать: "Не в этом дело".

– Ну, ладно!
– перебил Капелов.
– Мы еще об этом поговорим, у нас скоро, по-видимому, будет помещение. Между прочим, вы должны помочь нам устроить это. Кумбецкий, видимо, приедет нескоро. Мы вас исследуем и постараемся сделать вас авторитетным. А сейчас, не хотите ли помочь мне заняться основным, то есть поисками помещения? Видите ли, это дело нелегкое. Помещение должно быть где-нибудь за городом или на окраине; в нем должно быть много комнат, удобно расположенных, с крепкими окнами и ставнями или решетками : нам ведь придется насильно держать людей. Не знаю, как это сделать. Затем самое трудное будет заключаться в доставке туда людей для исследования, для переделок и для всяких операций. Кто придет добровольно, вроде вас, например, так это ничего; но ведь нам придется многих брать и силой, нам ведь нужно делать нового человека! Шутка ли, надо сделать человека, не похожего на все то, что есть. И не то что не похожего, а обладающего лучшими качествами, обладающего такими свойствами, которые могли бы значительно подвинуть вперед социалистическое строительство. Ведь вам для этого нужны новые люди! Это же не так просто. Надо же как следует исследовать людей, изучить их недостатки и достоинства, уменьшить первые и увеличить вторые; нужна серьезная лаборатория, нужна обстановка, способствующая нормальному течению этого трудного опыта. Как же найти помещение? По-моему, лучше всего будет, если мы оборудуем Мастерскую Человеков под видом какого-нибудь учреждения. Как вы думаете?

– Какого учреждения?

– Ну, я не знаю. Какого-нибудь такого учреждения, откуда могли бы выходить странного вида люди. Дело в том, что после всяких операций люди, естественно, имеют взъерошенный и сонный вид: так, чтобы это не обращало на себя внимания.

– Да, это сложно. Может быть, - подумав, предложил Машкин, - устроить нечто вроде вытрезвителя. У нас есть подобные учреждения. Можно нечто вроде больницы устроить, пункта скорой помощи, - это, пожалуй, лучше всего. Для оказания скорой помощи привозят и приводят разных людей. Здесь они могут и выходить взъерошенными и в каком угодно состоянии. Да, это, пожалуй, самое лучшее: это не вызовет подозрений. Затем, если к вам действительно будут возить пострадавших людей, действительно нуждающихся в помощи, так разве вам так трудно оказать ее?

– Это верно, - согласился Капелов.
– Пожалуй, это действительно самое разумное.

Глава двадцать третья

Мурель добросовестно выполнил поручение Капелова. Он бродил по московским улицам в деловые часы, внимательно смотрел на прохожих и сделал, как просил Капелов, краткие записи.

Он аккуратно озаглавил, чисто написал от руки и торжественно, подчеркивая свою дисциплинированность, сдал Капелову.

Вот что прочитал Капелов:

Прохожие, словесно зарисованные в центре города Москвы в деловой полдень, и небольшие обобщения, вызванные наблюдениями над ними.

Нервность

Нервность проглядывает у многих. За двадцать минут наблюдения на Петровке прошли три человека, которые разговаривали сами с собой.

Первый нервный

Высокий, с портфелем. Идет большими шагами, энергично жестикулирует и говорит самому себе речь. Что у него? Грандиозный план, реорганизация, сложное переоборудование на началах широкой рационализации? Трудно сказать. Так или иначе - что-то сложное. Он важно беседует сам с собою я в то же время жестикулирует рукой, свободной от портфеля. Необходимо его исследовать.

Второй нервный

Потертый человек с бумажной трубкой под мышкой. Тоже беседует сам с собою, но оживленно, страстно, и дергает при этом головой и плечами. Выражение лица напряженное. Это лицо человека, который хочет убедить. Кто он, что у него под мышкой? Чертеж? План? Схема? Несомненно, ему пришлось что-то пережить, выслушать чье-то мнение, может быть, дельное, а может быть, чепуховое. И теперь он спешит в учреждение и репетирует свои объяснения. А может быть, его обидели, и он здесь, на улице, сам перед собой произносит речь убедительную, остроумную, ту самую, которую он не мог или не посмел произнести где следовало... Да, он обижен. Его нужно обязательно исследовать.

Третий нервный

По-видимому, тоже обижен. Он разговаривает сам с собой возбужденно. Тоже, вероятно, дает кому-то отповедь, облегчает душу. Разумеется, трудно угадать, что его гложет, но, возможно, какойнибудь пустяк. Думаю, что пустяки здорово мучают москвичей. Думаю, что много страданий из-за пустяков, из-за того, что называется мелкими склоками, из-за всякой чепухи. Нужно исследовать.

Уязвленные самолюбия

Думаю, что ни в одной стране в мире нет такого количества уязвленных самолюбий, как в СССР. Это понятно - молодой класс строит свою жизнь. Миллионы людей подняты с низов и поставлены в ряды активнейших строителей жизни. Во всей стране идет небывалое выдвиженчество. Миллионы людей, еще вчера гнувшихся во тьме и рабстве, сейчас испытывают не только радость, но и глубокую тревогу выдвижения и самодеятельности. Неудивительно, что самолюбия развиты чрезвычайно, и их надо щадить. А их упорно не щадят. Не хватает еще культуры, уважения друг к другу; гнетет наследие рабства, взаимного неуважения; на почве неуважения - частая раздражительность.

Ходят небрежно

Частые толчки. За двадцать минут наблюдения на Лубянке произошло целых два столкновения. В одном случае виновный извинился. В другом - в воздухе застыл уничтожающий взгляд потерпевшего.

Солидарность

Несмотря на раздражительность, происходящую от спешки, нервность и озабоченность, - это понятно, ибо жизнь в СССР сложна, серьезна, необычна, - несмотря на это, наблюдается большой интерес прохожих друг к Другу. Если на улице случается "скандал", то обязательно участвуют многие прохожие и все активны. Все готовы защищать попранные права, разоблачить виновника и защитить пострадавшего. Корректного равнодушия и невмешательства в действия милиции почти нет. Милиционеру помогают или с ним спорят.

Развитые социальные инстинкты

Интерес прохожих друг к другу явно ощущается. Люди обращают внимание друг на друга; если есть что-либо странное, внимательно вглядываются. Чувствуется, что, несомненно, всем друг до друга есть дело.

Пример. Странный красный командир.

Прошел какой-то красный командир. Пожилой, но еще стройный мужчина, с небольшим брюшком, в великолепном френче, в новой портупее. Он был одет безукоризненно; сапоги идеально вычищены, лицо выхоленное, розовое, украшенное модной, только подбородок занимающей бородкой. Розовый затылок подчеркивает полное благополучие. Он не совсем походил на командира Красной Армии. Он не был типичен. Неизвестно, кто это. Может быть, из старых офицеров; может быть, профессор военной академии; может быть, военный специалист, раздобревший на мирной генштабистской работе.

Но замечательно; почти все прохожие обращали на него внимание. Некоторые останавливались, оборачивались и глядели ему вслед. Некоторые только оглядывались, а остальные зорко скользили по всей его фигуре и, замедлив на минуту шаг, удивленно проходили мимо.

Социальная принадлежность к одной группе

В этом интересе московских прохожих друг к другу есть социальное чувство принадлежности к одной группе, к одному хозяйству, к одной корпорации. Так военный разглядывает военного, если ему неизвестна его форма.