Мастерская отца

— Ну, так вот! — твердил Валентин Иваныч. — Людвиг Максимыч взял и прихватил фуфайку товарища Каштакова гвоздочками к стенке. Тут, натурально, и смене конец. Наш неутомимый — к вешалке, полочку под пиджак прячет…

— Ну, мужики и дорогие девушки, угощайтесь чайком! — сказал Котя, причем в слово «девушки» он вложил какой-то двойной или даже тройной смысл. Володьке впервые за сегодняшний день не понравилось, как он в разговоре передергивает плечами. Котя поднял свою кружку, прихлебнул и спросил Картошкина-старшего: — А зачем же он, Валентин, полочку под пиджак прятал, вы, ведь, все з н а л и?

— Открыто нельзя! — разъяснил Валентин Иваныч. — Это получается уже пренебрежение… У нас же в столярке общественное мнение есть… Ну так вот. Хвать Каштаков фуфайку с крючка, а гвоздики удерживают, не пускают, одним словом… Перепугался он, должно быть, страшно, потому что даже полочку на пол обронил, да ка-ак крикнет: «Мужики! Тюфайка-то — примерзла!» Ну, мы так натурально и попадали…

Володька попробовал Котиного «чаю» — горько. Что же в нем хорошего находит Боря Щукин, сидит, пьет с умильной рожицей? Подошел к чайнику, разбавил холодной кипяченой водичкой. Все равно горько. Отлил три четверти назад в кастрюльку с заваркой, а остаток еще разбавил — вот так, вроде ничего…

Витя с Димчиком тоже свой «чай» разбавили, а остальные — так допили.

Посидели еще, покурили. Котя вдруг — на часы:

— Однако! Лавка уже открывается… Как ты, Валентин, насчет портвейна?

Картошкин-старший очень воодушевился:

— При моем инвалидном положении в самую пору организовать закусочку. Думаю, что и девушки мне помогут, а?

* * *

В пятницу, в четыре часа пополудни Орлов выключил токарный станок. Жесткой металлической щеткой смел блестящие фиолетовые стружки с поддона на жестяной совок, закрыл свои особенные резцы и запасной инструмент в стальной ящик и повез на трехколесной тележке-этажерке сработанные за смену соединительные муфты к мастеру. Леонид Исакич долго и придирчиво изучал работу Орлова, измерял штангенциркулем детали, смотрел на свет: нет ли внутри изделия царапин или раковин? — и, так и не обнаружив изъяна, покачал головой, как бы не одобряя Орлова:

— Эх, Коля-Коля…

— Что Коля? — с вызовом спросил Орлов. — Уже двадцать пять лет — Коля!

— Больно просто ты живешь, парень, вот что! — Леонид Исакич нахмурился так, что его густые, росшие клочками брови, шевельнулись. — Одну только работу и знаешь… Жизнь-то вокруг тебя какая, а? Нельзя так. Н-да.

Осенью мастера выбрали в партбюро, и он поставил жизненной целью весь цех вовлечь в общественную работу. И почти всех вовлек. Орлов оказался самым упорным. И хотя в цехе у Леонида Исакича было достаточно общественников — человек двадцать, личность Орлова приобрела для него какую-то выпуклую значимость. Если все открыто шли в общественники, то этот сопротивлялся упорно и даже возводил каждый раз некую идейную преграду. Получалось, что марксист Леонид Исакич каждый раз покорялся беспартийному Орлову, и от этой мысли Леонид Исакич пугался и потел, и с новой силой атаковывал Колю.

— Да, — сказал Орлов, — жизнь вокруг такая, как вы и говорите. Ну и что? Что я-то еще должен с д е л а т ь?

— Неужели у тебя, Орлов, нет дела, которое бы занимало тебя сильнее работы?

— Не потопаешь — не полопаешь! — в который раз уже за последнюю неделю срезал мастера Орлов. — Замучил ты меня, Леонид Исакич, своими нападками. Не хочу я в народные контролеры, и в агитаторы — тоже. Твои контролеры в первый же день друг дружку переловили и теперь от безделья маются… — Он передохнул, подумал: — В свободное время, Леонид Исакич, я предпочитаю пивко попить, с народом пообщаться, книжку в общаге почитать.

— Вот-вот, пиво! — уцепился мастер, словно и ждал. — Сначала пиво, потом водка, потом прогулы. Покатишься по наклонной, не остановить.

— Кому быть повешенным — тот не утонет.

— Ты мне этот фатализм брось! — строго сказал мастер, вместе с Орловым перекладывая выточенные муфты на отдельный стеллаж, где они считались как бы принятыми отэка, потому что отдельной такой службы на ремзаводе не было, а весь технический контроль вел мастер или бригадир. — Не к лицу эта мистика современному молодому человеку…

Орлов поморщился и ничего не ответил.

— Слушай, Коля! — звучно и задушевно сказал Леонид Исакич, налегая на «о». — Ты меня подводишь по общественной линии. Ты же в цехе маяк, твой портрет у нашей центральной конторы висит… Нехорошо, Коля! Я бы для тебя и личное клеймо похлопотал у руководства. Ну, ведь тебе можно доверять, можно?

— Подь ты! — усмехнулся Орлов. — Маяк!.. Я возле конторы не хожу, мало ли кого вы там вывесили! — соврал он на всякий случай. — Мне там далеко, может, и портрета никакого нету, а?

— Есть-есть! — поспешно заверил мастер. — Так уж ты меня не подводи, Коля. Давай я тебя запишу в наставники?

— Это еще над кем? — на всякий случай спросил Орлов.

— Да тут, да вот… — заюлил мастер.

Короче, суть дела была в том, что пришел к Леониду Исакичу участковый: рабочая среда — верное средство перевоспитания — и надо помочь человеку. А поскольку Леонид Исакич в некотором роде лицо официальное, то он обязан это сделать — дать наставника, который будет следить за человеком, поможет ему воздерживаться от дурных поступков, которые нарушают баланс общественного спокойствия… В общежитии райпо опять вот окна побили, а у него, Леонида Исакича, прошлой осенью яблоки обтрясли, нехорошо, неспокойно, одним словом, жить.

— Но, ведь, окна-то в общежитии побила замужняя баба, — раздумчиво возразил Орлов.

Но, как выяснилось, дело не в том, что окна побили. Несовершеннолетний, о котором просит участковый, много времени у Орлова не отнимет: надо будет прийти, провести беседу о нравственности и с достоинством удалиться, а потом как-нибудь еще его проведать, чтобы тот помнил за собой ответственность…

— Да кто ж это такой? — в нетерпении воскликнул Орлов. — Сколько слов ты уже зря сказал!

Назвал Леонид Исакич и фамилию.

— Ничего не надо! — со значением проговорил Орлов. — Я эту семью прекрасно знаю… Да и что я за наставник такой, насколько я его старше?

— Понимаешь, Коля, мне н а д о! — проникновенно зарокотал Леонид Исакич, напирая на слово «надо».

— Тебе надо — ты и будь! — весело отозвался Орлов и махнул рукой. — Будь здоров!

Он вышел за проходную, где было тихо, уютно, зелено. И мысли, с которыми он шагал по заводской территории, отлетели напрочь. Редкое ощущение своей положительной свободы от тех дел, которыми была заставлена его пятидневная трудовая неделя, приятно щемило душу.

И тут вдруг Орлов вспомнил, почему не хочется ему в общественники к мастеру. Несколько лет назад ему нанесли смертельную обиду, которую помнил он до сих пор.

Ночью на втором этаже прорвало трубы отопления, и Орлов с товарищами по комнате спасали имущество жильцов от воды и пара. И на работу-то он опоздал минут на десять-пятнадцать, но факт оставался фактом, никому из общественников не было дела до аварии. Они тут же собрали весь цех и добрых полчаса «стругали» Колю Орлова и еще каких-то безымянных людей, нарушивших «трудовую дисциплину». Никто из них не вспомнил, что Орлов всегда точен и пунктуален, как немец: у них шла кампания… И теперь Орлов все никак не мог простить общественникам этой несправедливости…