Мать и мачеха

Полки, правда, пустыми не оставались. Ликвидировали классику, уничтожили книги по истории России: Ключевского, Соловьева, Карамзина, гордость российской историографии, заполнили Кратким курсом истории партии, целая стенка была отведена для Краткого курса и подобных книг. А потом пошли вагонами "Поднятая целина" Михаила Шолохова, "Кавалер Золотой Звезды" Бабаевского и прочая подобная макулатура, воспевающая счастливую жизнь крестьянства в дни голода и насилия над крестьянством...

Страшная судьба ждала еврейскую литературу: кто из писателей на идиш не попал во враги народа, тот угодил в безродные космополиты. В конце концов все книги на языке идиш отвезли для уничтожения. На всякий случай. Тем более что молодежь уже не знала идиш, зачем ей литература на незнакомом языке? В огонь ее!

Уничтожение книг не прекратилось и после смерти Сталина. Объявили, что сталинская концепция обострения классовой борьбы по мере победы социализма неверна, но тут же разъяснили, что "детанта" в области идеологии никогда не будет. В идеологии по-прежнему все обостряется. Библиотекари снова зашагали по острию ножа. Инквизиторы из Главлита шарили и шарили по нашим полкам.

Появились новые черные списки. Владимир Войнович, Александр Галич и Григорий Свирский, изгнанные из СССР "по израильскому вызову...", Виктор Некрасов, Владимир Максимов... Чужие глаза шарили и шарили по нашим полкам, и мы, библиотекари, по-прежнему не могли отойти от страха. Привычного страха...

2. "...КАЖДЫЙ ПОЭТ -- ЖИД!"

Полноте, скажете вы. Что за преувеличение? Ну, сказала это некогда известная поэтесса, что ж из того! Поэты имеют право на гиперболу. Но не историки и библиотекари, занявшиеся историческими исследованиями.

Это правильно. Тем не менее в лихие времена изъятий книг и газет мне постоянно вспоминалась эта строчка Марины Цветаевой. Она была как бы из моей жизни, моего личного опыта. Судите сами.

В войну я был штабным шифровальщиком. Первые же шифровки военных лет потребовали уничтожить коды, чтоб они не попали к немцам. Мы отступали. На Тернополь. У Подволочиска нам устроили бойню, после нее две армии, 6-ю и 12-ю, объединили в одну, под командованием генерал-майора Понеделина. Немецкие снаряды падали уже в расположение штаба, и нас, штабных офицеров, присоединили к батальону охраны, который пошел на прорыв немецкого кольца... Тех, кто выжил после прорыва, погрузили на машины, идущие на восток. Машины шли с немцами наперегонки... Мы отстреливались и снова мчали на восток. После очередной перестрелки прыгнул на отходивший грузовик, который вечером влился в колонну автомашин с брезентовым верхом. Когда остановились, услышал вдруг голос шофера передней машины: "Ганс, айн минут!" Оказалось, в темноте мы присоединились к колонне наступающей немецкой пехоты...

Надо ли пояснять, что теперь мы отступали на своих двоих. Бежали кто как мог. Вначале небольшой группой. Затем поодиночке... Добрел до речки и стал не пить, а, как загнанная собака, лакать воду.

Без пищи и компаса далеко не уйдешь. Рыскаю по огородам, чтобы подкормиться сырыми овощами. Наткнулся на группку женщин, снующих возле молотилки. Какой-то парень в гимнастерке без петлиц предложил присоединиться к ним: "Куда ты идешь? Дадим тебе бабу, на выбор, перезимуешь лето... Там, гляди, и война кончится..." Перспектива заманчивая, но мне не подходит категорически.. .

Я шел и шел, прячась от проносившихся машин с брезентовым верхом. У меня выросла уж солидная крестьянская борода. Лицо немытое, красное от солнца, огрубелое. Теперь я мало выделялся своей семитской наружностью, однако в руки полицаев попал. Затолкали в погреб, где было битком набито красноармейцев. Кто в гимнастерке, кто в гражданском, кто вообще в нижнем белье. Оказалось, это кубанские казаки, которые у Черкасс переплыли к немцам. Один из них сказал насмешливо: "А ты, мабуть, не жид?" Естественно, я обещал набить ему морду за напраслину, повторял заученную мною легенду о том, что я железнодорожник из Харькова. Застрял на станции Клепарув, где бомбили состав, ныне пробираюсь домой... Тысячи приключений пережито мною.

Одни конвоиры били прикладом, другие, напротив, приносили в сарай, в который заперли, охапку сена. Чтоб спать помягче... Я дважды бежал и дважды попадался. Решил, что наступил мой конец, когда звероподобный рыжий ефрейтор, ударив меня, подвел к офицеру, доложил ему: "Эр ист гешвимен дем Йарден" (мол, переплыл через Днепр). Немцы почему-то Днепр называли Йарден. Почему для них Днепр был Иорданом, выяснять было недосуг...

Ночью несколько раз открывалась дверь, шарили фонариком, проверяли, на месте ли пленные... Утром меня ведут к другому офицеру, солдат-конвоир поглядел на мои кирзовые сапоги и воскликнул: "О, зелнерше штиффель!" (О, солдатские сапоги!). Надо ли говорить, что при первой возможности я обменял их на парусиновые туфли... Но офицеру конвоир своей догадки не высказал, тот был и без того раздражен. Спросил меня: "Карабинер?" Я не знал тогда, что такое карабинер, но понял, что за этим таится для меня что-то нехорошее, ответил: "Нет!"

Однако это мне не помогло. Меня снова заперли в сарае, из которого вывели какого-то человека и тут же расстреляли. В сарае полно людей. Колхозники, перегонявшие скот, чтоб он не попал к немцам, солдаты и офицеры в крестьянской одежде, пробиравшиеся к своим. Никто не спит, прислушиваясь к малейшему шороху.

Двое солдат бесшумно разбирают соломенную крышу, я стал им помогать. Но кто-то, невидимый в полумраке, сказал, чтоб мы "кончили это дело..."

– - Вы убегете, а нас застрелят... Сидайте, кому говорят, а то кликну часового!

На следующий день нас уже не кормят, чего-то ждут. Наконец выводят и присоединяют к большому этапу, который гонят весь день, а к вечеру загоняют во двор сахарного завода, где из походной кухни разливают бурду. У кого была консервная банка, тот поел, у кого не было, остался несолоно хлебавши. На ночь загнали в помещение, где на полу слой разжиженной массы из сахарной свеклы. Она скользкая, на ней трудно устоять, а когда она согрелась, распарилась от избытка тел, многие стали падать в обморок. Утром всех мужчин загнали в товарный вагон и привезли на станцию Умань, в мой родной город.

Здесь был огромный лагерь военнопленных под названием "Уманская яма".

Сотни горожан могли опознать меня, надо было бежать. И срочно.

Но нас не оставляли одних ни на минуту, выстроили. Приказали выйти из строя "жидам и коммунистам", а затем "русским -- пять шагов вперед!" Я ни с места. И так первое построение, второе, десятое. Полицаи-галичане пробовали еще отыскать среди нас русских. Подозреваемым задавали разные вопросы и непременно требовали произнести слово "паляниця". Сколько на этом ребят попалось! Трудно русскому парню выговорить это слово, говорили "поланица". Русских тут же били в лицо кулаком и передавали немцам, стоявшим поодаль... Я жил на Украине и с "паляныцей" не подкачал... Дали мне, как всем украинцам, аусвайз. Документик, чтоб шел "до дому, до хаты..." Так добрел до реки Северный Донец, вблизи Белгорода, когда услышал, наконец, громкий окрик по-русски: "Стой, кто идет!" Это было 4 ноября 1941 года, после девяноста дней страха и смертельной опасности...

Кто именно идет, разбирал Особый отдел. В городе Новый Оскол, где стоял штаб 21-й армии... "Госпроверка" продолжалась десять месяцев в лагерях, где мы стали почти дистрофиками...

И вот в самые мучительные дни моего библиотечного бытия, когда я прятал и перепрятывал литературу, теперь уж не дома прятал, а в деревне, в подполе, у знакомого старика-книгочея, в эти дни я часто возвращался мысленно к моей фронтовой одиссее. Ведь ныне я так же боялся, что у меня обнаружат Бунина или Гумилева, "лютых врагов", как осенью 1941-го боялся, что докопаются, что я еврей. Культуру искореняют, как гитлеровцы евреев. Тот же прохватывавший холодом страх и та же невозможность что-либо изменить. Я не хотел, не мог сжечь чемоданы с книгами, хранившиеся в деревне, как не мог уйти от своего еврейства... Выхода не было. Появлялись новые списки на изъятие поэтов. Проверяли, нет ли на полках зарубежных изданий Мандельштама. В соседней библиотеке нашли тоненький томик Максимилиана Волошина, выгнали старую женщину-библиотекаря без права на работу по профессии... Я вытирал со лба холодный пот и повторял, как заклинание, пророческую строчку Марины Цветаевой: "В этом христианнейшем из миров каждый поэт -- жид". Вы никогда не переубедите меня, что это -- поэтическая гипербола... У меня правота Цветаевой в печенках сидит... Судьба культуры и судьба еврейства идут в ногу.