Мат

И снова рука не завершила простейшее действие. Вместо привычной твердости пальцы встретили какую-то мягкую склизкую массу. Крис отдернул руку, ощущая разносящие по всему телу глухие удары сердца. В следующий момент дверь за спиной мягко закрылась, и затопившая комнату темнота толкнула его в спину, швырнула лицом в кресло и мягко накрыла голову. Крис понял, что его душат, и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, он сначала никак не мог вспомнить, где находится. Потом стало ясно, что он дома, и завтра с утра важная встреча с Соммерсом, и надо скорее ложиться спать. Только почему так темно? Здесь наваждение улетучилось, и он все вспомнил. Что-то давило в спину, и ему понадобилась еще секунда для того, чтобы осознать что он сидит на полу, упираясь спиной в кресло. А вокруг была грозная тревожная темнота, пропитанная кислым противным запахом. Крис сглотнул, ощущая мерзкий привкус во рту, и попытался встать.

— Сиди, — коротко сказала темнота полузнакомым голосом.

И Крис сел. Он не хотел ничего — только чтобы этот кошмар скорее закончился.

— И больше не смей удирать, — назидательно произнесла темнота. — Ясно?

Крис кивнул.

— Ясно? — повторила темнота.

— Да. Конечно. — Крис понял, что кивать без света нелепо, и испугался, что его снова будут душить.

Но темнота была настроена благодушно.

— Молодец, — похвалила она. — Значит, остальное тоже быстро поймешь. Поймешь ведь?

— Да. Разумеется.

Происходящее все никак не могло до конца обратиться в реальность. Было что-то неестественное в стремительных событиях последнего часа, вдруг перетекших в этот почти деловой разговор с невидимым собеседником.

— Слушай тогда. Эти два дня ты должен стараться выиграть. Точно так же, как ты старался до сих пор. Гоняй их кругами, руководи, лезь вперед. Даже если со мной конфликт, веди себя как обычно. Короче, никаких изменений. Понятно?

— Да, — в очередной раз подтвердил Крис, хотя теперь он уже ничего не понимал.

Если увижу, что ты стараешься меньше, чем сегодня, я к тебе снова в гости приду, — говорила тем временем темнота. — Ни один человек не должен даже заподозрить, что ты не хочешь выиграть. А ты, кстати, выиграть хочешь?

— Да. То есть нет. — Крис тревожно напрягся.

— Понятливый, — удовлетворенно констатировала темнота. — Слушай дальше. Будешь, в общем, стараться. А завтра вечером введешь правило. Чтобы после голосования человек мог перевести полученные голоса на кого угодно. Ясно?

— Да.

Теперь все действительно прояснилось.

— А когда голосование произойдет, все свои голоса отдашь мне, — подытожил голос из темноты. — Но только если мне не будет хватать. Кому отдавать, знаешь?

— Знаю, — снова кивнул Крис, вслушиваясь в низкий голос.

— Тогда все. Самому голосовать сам понимаешь как надо. И еще раз — не смей удирать. Или трепаться об этом. Из-под земли достану. А так два дня попрыгаешь и забудешь. Попробуешь вспомнить и рассказать… сам знаешь, что будет.

— Ясно, — подтвердил Крис, хотя на этот раз вопроса не было. — Но это правило… — он почувствовал неконтролируемое напряжение в затылке. — Как мне такое ввести? Никто же не согласится.

— А это уж твои проблемы, — строго сказала темнота. — Придумаешь, если не хочешь, чтобы хуже было. Все, топай спать. Ты мне завтра нужен свежий, как огурчик. На вот.

Что-то большое и мягкое ударило Криса в лицо и грудь. Он едва не закричал, хотя сразу понял, что это такое. Тихо открылась и сразу же закрылась дверь. Крис остался сидеть у кресла, зарыв лицо в свежую, лишь немного помятую простыню.

Несчастное, обреченное общество бандерлогов. Оно насквозь пропитано самообманом. Оно улыбается самодовольной улыбкой человека, восседающего на пороховой бочке, под которой уже потрескивает искрами фитиль. Оно пропитано словами, утратившими значение. Призраками идей, потерявшими смысл. Это общество, подменяющее древние понятия суррогатами. Общество, в котором ребенок умиляет родителей, говоря, что хочет быть дантистом, но вызывает лишь смех, если говорит, что хочет быть великим королем. Не президентом, не генералом. А королем, властителем. Тем, кто властвует. Да, в тот вечер они долго смеялись… А потом эта фраза вошла в семейный фольклор… Как будто это пролепетал младенец, а не горячо сказал девятилетний мальчик. Великий художник, великий предприниматель, великий модельер, великий велосипедист — это все им понятно. Ничего против слова «великий» они не имеют. Но властитель? Он что у вас — власти хочет? Забавно. Нет, это, пожалуй, не забавно, а дурно. Объясните ребенку, что такое говорить не принято. Да и забивать этим голову тоже. У нас правитель — слуга народа. А не наоборот.

Мы ходим среди величественных обломков прошлого, небрежно считая их грубыми поделками дикарей. Мы выше их. Мы цивилизованны. Мы демократичны. Да, в нас сидит зверь, но мы приручили его, сделали его когтям маникюр и надели на него крепкий ошейник. Мы выбираем своих правителей, а когда их манеры перестают нам нравиться, мы с улюлюканьем прогоняем их назад в безвестность. Мы хотим, чтобы нами не правили, а ублажали нас. Пусть где-то рядом страшно бурлит жизнь, в которой нищие грязные дети воспитываются в ненависти к нам и сумасшедшие царьки вырезают народы, — мы выше этого. Там, в этих кипящих котлах, подогреваемых нищетой и фанатизмом, ничего не изменилось. Там власть существует в своей первозданной кровавой наготе. Там люди открыто рвутся к власти, по дороге разрывая в клочья конкурентов и не заботясь о красивых декорациях. Там сильные не нуждаются ни в чем, кроме силы и жестокости, для того, чтобы править слабыми. А слабые там уважают лишь силу и жестокость, оставляя нам, цивилизованным слабакам, одно презрение. И те из их детей, которые выживают, вырастают такими же — по-звериному опасными, готовыми на кровь, и грязь, и смерть. Казалось бы, вот самое лучшее напоминание о том, что люди на самом деле не меняются. Но нас это не интересует. Мы уже прошли этот этап. Мы — Homo Democraticus.

И все же древние понятия не перестают существовать. Они лишь уходят в глубь общества — любого общества, — где они таятся и ждут, ждут своего часа. И пусть стремление к власти считается у нас чуть ли не неприличием, оно будет жить до тех пор, пока на Земле остается хоть один человек. Оно неистребимо. Оно всего лишь умеет ждать.

А для тех, кто думает, что стремление к неограниченной власти можно объявить несовременным, есть история. Есть Рим сорок девятого года до нашей эры, есть Франция тысяча семьсот девяносто девятого и есть Германия тысяча девятьсот тридцать третьего. Там тоже верили, что демократия — это лучший способ избежать диктатуры. Более того, там радостно считали, что демократия — это следующий этап. Они, точно так же как бандерлоги, не понимали, что демократия рано или поздно выхолащивает правителей. Вместо тех, кто рожден править, она выталкивает на верх хитрецов, которые лучше других умеют скрывать свою алчность под сладкой ложью. Которые видят в людях не материал для великих дел, а толпу, которую надо подкармливать зрелищами и хлебом, получая взамен ее непостоянную благосклонность. И рано или поздно — через десять, сто, пятьсот лет — это выхолащивание приводит к слабой власти. А за слабой властью неизбежно приходит диктатура — единственная форма правления, которая естественна для человека. Вот о чем, надрываясь, кричит нам в рупор госпожа история.

Одна лишь проблема — госпожа сия у нас не в почете. Куда ей до финансов, маркетинга и математики. Впрочем, разве она хоть когда-нибудь бывала в почете? Никогда и нигде. Умные всегда обходились с ней как с девкой, а глупые — игнорировали. Бедные бандерлоги — они никогда ничему не учатся…

Глава шестая

— Ну и где они? — Крис недовольно посмотрел на часы. — Шутки шутками, но так они нам весь день сорвут.

Шуток в это утро действительно хватало — с той самой минуты, когда обнаружилось, что за завтраком недостает двух человек. Сначала говорили о другом, но потом с подачи Пола беседа перекинулась на отсутствующих, и к концу завтрака их иначе, чем парочкой, уже не называли. И хотя ниже пояса шутки не опускались, двусмысленностей хватало.

«У нас, похоже, началось альтернативное соревнование», — говорил Пол. «А победитель выходит в полуфинал», — вторил ему Росс. «Это теперь так называется?» — резвился Пол. «Будет вам», — урезонивала их Джоан, но почему-то сложно было поверить, что она говорит серьезно.

Веселье, однако, закончилось вместе с завтраком. А когда часы показали пятнадцать минут десятого, в воздухе запахло откровенным недовольством.

— Влюбленные часов не наблюдают, — сообщил Алан.

— Это их дело, что они там наблюдают, — хмуро сказал Крис. — Не хотят — не надо. Начинаем без них. Будут выступать последними.