Мать

Я слышала о том, что ты там делаешь… Из М… приехала Лида и рассказывала о тебе… Мне было приятно слышать о тебе как о герое в рабочих кварталах, среди людей, которым мы хотели отдать себя… Отчего же я не могу сделать того же? Почему мы, женщины, обречены только на роль нянек, сиделок и… Я едва не обронила слова, обидного для тебя, но воздержалась вовремя и выжгла это слово из своего сознания. Я знаю, ты по-настоящему любишь меня! Но помоги мне, вытащи меня из трясины, увлеки меня за собою!

Впрочем, об этом нельзя даже мечтать! это так несбыточно! Пусть так! Пусть я обречена на роль няньки. У меня есть крупица сознания, что я могу еще быть полезной в будущем… Вот подрастут дети, и я снова буду свободной птицей и полечу туда, куда влечет меня что-то неведомое и большое и сильное…

Мой милый Артемий! не сердись на мое малодушие! не сердись на это мое письмо с нашей елки… дети спят. Они недавно веселились и пели, а у меня сердце обливалось кровью. Я вспомнила о том, как мы с тобою ехали в прошлом году по Николаевскому мосту и ты говорил о звезде, за которой шли волхвы. Ты говорил: „У нас часто нет путеводной звезды“. Я вспоминаю то утро и путеводную звезду… Друг мой, где же моя путеводная звезда? Ее нет! Ее лучи не проникают сквозь опущенные шторы „детской“. В эту маленькую и душную комнатку не проникает луч света от моей где-то далеко мерцающей звезды… И я живу как во тьме, без исхода и без мечты…

Я должна оборвать, не докончить это письмо, потому что боюсь не сдержать себя… Я чувствую, что мое письмо окончится упреком по твоему адресу, а я не хочу отравлять твоей жизни ни на секунду… Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом… Я буду просить тебя, скажи мне, когда я могу раздвинуть стены моей „детской“? когда я могу вздохнуть чистым воздухом? когда я буду иметь право отдать свою жизнь многим?.. Я молю тебя об этом, мой Артемий!

Вы все, свободные и сильные мужчины, смените нас, слабых матерей, и дайте женам право выйти на торную дорогу. Дайте же возможность отдать себя многим, всем, но не только нашим детям, нашим „детским“…».

Анна Николаевна так и не окончила своего письма и, отклонившись на спинку кресла, забылась тяжелым сном.

Рано утром она прочла написанное ночью, как-то странно посмотрела вокруг себя и тихо прошла в «детскую».

Наденька и Сережа еще спали в своих кроватках. Разметавшиеся за ночь, они показались ей красавцами.

Она укрыла их одеялами, подошла к окнам, занавешенным белыми сторами, и остановилась в раздумье.

Она упрекала себя за странные, нехорошие думы ночью. Глухое негодование вырастало в ней на детей, а теперь она стыдилась этих дум.

Ей показалось, что она причинила незаслуженную боль своим деточкам, когда они спали. Она подошла к кроватке Наденьки и принялась ее целовать, точно прося у нее прощения. Наденька проснулась, открыла глазки и улыбнулась матери. Поцелуями она разбудила и Сережу, и он, проснувшись, отвечал ей улыбкой…

Дети долго целовали мать в губы, глаза, шею, а потом снова заснули. Она долго сидела около их кроваток, а потом встала и пошла в столовую. Проходя мимо окон, она точно с испугом посмотрела на белые сторы, и что-то больное заныло в ее груди…

А за белыми сторами на окнах была другая жизнь, и неясные отголоски ее не нарушали тишины детской…

Так было и в ту великую вифлеемскую ночь… Мать оставалась в пещере около малютки, а кто-то большой и сильный сеял на земле семена всеобщего счастья!..

1901