Матильда
Шрифт:
Сергея это объяснение вполне удовлетворило.
После завтрака полагалось находиться на своих местах в ожидании врачебного обхода. И Матильда ушла к себе.
– Ну что, сыграем партийку? – спросил Сергей, доставая из тумбочки шахматы.
И мы начали с ним бог весть какую партию.
– Между прочим, странно, – начал Сергей, продвинув пешку с е2 на е4. – Ну, положим, мы иностранного языка не знаем, так это понятно. А ведь она-то, между прочим, английский учила – и не знает. Вот это до меня, между прочим, никак не доходит.
Мне уже было известно, что Матильда в школе и университете учила французский и русский, но учила, судя по всему, так же, как мы с Сергеем английский и немецкий, чтобы тут же, едва сдав последний экзамен, забыть все, чем засоряли голову столько
После врачебного обхода Матильда снова появилась у нас на веранде. На этот раз она выглядела по-другому: талию ее стягивал тонкий поясок, а темно-каштановые волосы, спадающие на плечи, были перехвачены красной ленточкой. Из нее так и била энергия и жизнерадостность, так что, казалось, дай ей волю, она бы тут все поставила с ног на голову. Но наши с Сергеем глубокомысленные постные рожи удерживали ее от безрассудства.
Матильда прошлась по веранде, сделала парочку пируэтов и что-то быстро и длинно пролопотала на своем языке. Из ее речи я уловил всего лишь несколько слов, но в какой они были связи между собой, каким образом относились к нам с Сергеем, особенно – ко мне, я так и не понял, как ни морщил свой глубокомысленный лоб. Вдруг Матильда подлетела к нам, смешала на доске фигуры, расхохоталась, схватила нас за руки.
– Kom spazieren! Nicht Schach spielen! Genug! Genug! Genug! Spazieren! Spazieren! Spazieren!
– Чего это она? – удивился Сергей.
– Говорит, погода хорошая, гулять зовет.
– А-а! Это мы, между прочим, с удовольствием! – воскликнул Сергей, будто приглашение относилось исключительно к нему лично. – И то правда, сидим тут без воздуха, а свежий воздух, между прочим, лучшее лекарство.
– Was hat er gesagt? – спросила у меня Матильда.
– Er hat…
Нет, объяснять Матильде, что сказал Сергей, я был не в состоянии. Все эти сложности с немецкими временами, склонениями и спряжениями, артиклями и обязательным порядком слов я позабыл настолько прочно, что ломать над ними голову было совершенно бесполезно. Поэтому в таких сложных случаях я избегал в разговоре с Матильдой всего этого, пользуясь самыми простыми назывными формами существительных и глаголов, и по-немецки это звучало примерно так:
– Он говорит хотеть гулять погода есть хорошая есть большая польза на наше здоровье.
Ответом был хохот со шлепками по бедрам, приседаниями, со слезами и топаньем ног. Впрочем, и сама Матильда говорила со мной на таком же языке. Правда, сперва она строила фразу вполне по законам своей немецкой речи, но так-как я не всегда и не сразу понимал сказанное, начинала упрощать фразу, доводя ее до известных американизмов, вроде: «Я – о-кей!», «Ты – в порядке?», «Достаточно плохо», явившихся, судя по всему, следствием упрощения языка, годного лишь для того, чтобы выражать самые примитивные потребности. А уж я сам, выслушав ее, мысленно выстраивал слова в нужном порядке, хотя русский язык разрешает почти любой порядок, что сказывается и на нашем жизненном укладе. Матильда, надо думать, делала то же самое, но ей, в чем я был совершенно уверен, делать это было труднее, и я лез вон из кожи, чтобы мои фразы все-таки походили на немецкие.
Постепенно и нас с Сергеем захватило веселье, беспричинное и легкомысленное, свойственное детям
да иностранцам, не знающим ни языка, ни традиций друг друга и посему допускающим любую нелепицу в отношениях с аборигенами. Ничего смешного мы бы с Сергеем не нашли, если бы вздумали изъясняться на такой тарабарщине.Мы вышли в больничный садик. Несмотря на чудесную погоду и еще не жаркое утро, остальные больные оставались в своих палатах, и на всем обширном пространстве больничного двора, с тремя или четырьмя разбросанными там и сям корпусами, изолированными друг от друга невидимыми стенами, не было видно ни души.
Сергей шел впереди, энергично указывая путь к единственной скамейке под ивами, что напротив нашей веранды, будто сиживал там уже не раз и будто сами мы этой скамейки найти бы не смогли. Он снова и снова пытался объясняться с Матильдой на ломаном русско-английском, но если бы Матильда и понимала хоть что-то по-английски, Сергея она бы все равно не поняла, как не понимал его я, тоже когда-то учивший… или, вернее сказать, проходивший английский в институте и сдавший его аж на четыре балла. Впрочем, жестикулировал Сергей куда красноречивее и доходчивее. При этом он игнорировал совершенно мои возможности переводчика, то ли не веря в них, то ли считая, что непосредственное общение более для него выигрышно.
Глядя, как Сергей увивается вокруг Матильды, я представил его в своем врачебном кабинете, как обхаживает он симпатичных пациенток: «А это что за буковка? Смотрите на меня, дорогуша! Не мигайте! Ах, какие у вас, между прочим, глазки!» – и подумал, что он все-таки выбрал себе не ту специальность: ему бы не окулистом быть, а гинекологом. Впрочем, если я и не пытался перехватить у него инициативу, то исключительно потому, что был уверен: Матильда из нас двоих предпочитает не его. К тому же она частенько обращалась ко мне за разъяснениями, и меня иногда так и подмывало посадить Сергея в лужу в ее глазах, и я, быть может, поддался бы этому искусу, если бы не видел, что сам он делает это значительно лучше меня.
– Э-э, Матильда, – говорил Сергей, заглядывая ей в глаза. – Социалисмус – это ты понимать?
– Ja, ja, понимать, – смеясь, отвечала Матильда.
– Комсомо-ол понимать?
– Йес, комсомо-о-л.
– А вот как у вас, между прочим… как вы иметь в ГДР этот социалисмус, а потом… – и Сергей сделал красноречивый жест, как бы отворачивающий кому-то голову и сердито спросил: – Фээргэ есть хорошо? Понимать?
Матильда в ответ лишь хохотала.
– Да ты не есть смеяться! Я, между прочим, серьезно! Вы – социалисмус, мы – социалисмус. Вери гуд! Ол райт! Горбачев – фью-юить: нет социалисмус! Ельцин… – на Ельцина у Сергея слов не хватило, но по лицу его было видно, что он этому Ельцину, равно как и Горбачову, выколол бы оба глаза. – Понимать? – и смотрел теперь на Матильду в упор, точно пытался выяснить у нее степень близорукости.
Судя по всему, Сергей, как и большинство из нас, русских, еще до конца не усвоил те перемены, которые обрушились на страну, и ему, по крайней мере, казалось, что Матильда обо всем этом знает больше, чем мы. Хотя бы потому, что ближе к тому самому Западу, откуда все будто бы и свалилось на наши головы.
И тут с Матильды вдруг слетела веселость, черты лица огрубели, глаза загорелись яростным светом. Подавшись к Сергею, она разразилась длинной речью, из которой я понял, что она, Матильда то есть, с удовольствием уехала бы жить в ФРГ еще раньше, до разрушения «стены», и всегда плевать хотела на этот самый социалисмус. Говорила она это, глядя на Сергея с такой злостью, будто он был виноват в том, что эта возможность для нее возникла так поздно.
Признаться, я растерялся: не ожидал от Матильды такого напора. А поначалу даже подумал, что чего-то не разобрал в ее запальчивой речи, что там, быть может, все как раз наоборот. Я переспросил, но она уже овладела собой, улыбнулась, махнула рукой и вдруг выпалила с милой улыбкой:
– Den Esel kennt man an den Ohren und an den Worten den Toren, – что по-русски означает: «Осла узнают по ушам, а глупца по речам». И хотя перевод этого афоризма дался мне не просто, я окончательно убедился, что Сергей мне не конкурент.