Матрица Апокалипсиса. Последний закат Европы

А может, этот континент еще не пустил в ход свою последнюю карту? Что, если ему взять да и попытаться деморализовать остальной мир, попытаться распространить там свои затхлые запахи? Это стало бы для него своеобразным способом сохранить на некоторое время свой престиж и свое влияние.

Если человечеству в будущем суждено возродиться, то оно осуществит это с помощью собственных отходов, с помощью рекрутированных отовсюду монголов, с помощью отребья континентов; и тогда прорисуются контуры карикатурной цивилизации, которую придется созерцать тем, кто создал истинную цивилизацию, недееспособным, пристыженным, обессиленным, созерцать, чтобы в конце концов затем укрыться в слабоумии и предать там забвению свои блистательные катастрофы.

Религия

Если бы я верил в Бога, моему самодовольству не было бы предела: я бы гулял по улицам совершенно голым…

Святые столько раз прибегали к остроумной непринужденности парадокса, что их просто невозможно не цитировать в салонах.

При такой обуревающей человека жажде страдания, что потребовались бы – чтобы полностью ее утолить – тысячи и тысячи жизней, нетрудно представить себе, в каком аду должна была зародиться идея переселения душ.

За пределами материи все есть музыка: даже сам Бог всего лишь акустическая галлюцинация.

Поиск антецедента вздоха может привести нас к предшествующему мгновению, равно как и к шестому дню Творения.

Только орган позволяет нам понять, как может эволюционировать вечность.

Ночи, когда уже невозможно продолжать движение в Боге, когда он оказывается пройденным вдоль и поперек, исхоженным и буквально истоптанным, ночи, во время которых возникает мысль выбросить его на свалку, обогатить мир еще одной ненужной вещью.

Как было бы легко учреждать религии без бдительного ока иронии! Собрать толпу зевак вокруг наших впавших в экстаз говорунов – и дело сделано.

Вовсе не Бог, а Боль пользуется преимуществами вездесущности.

Во время решающих испытаний сигарета нам помогает гораздо эффективнее, чем Евангелие.

Генрих Сузо рассказывает, что он выгравировал стилетом у себя на коже, там, где находится сердце, имя Христа. И кровопускание это оказалось не напрасным: через некоторое время рана стала светиться.

Ну почему я не столь силен в моем неверии? Почему же я не в состоянии, написав на моей плоти другое имя, имя Врага, послужить ему световой рекламой?

Я хотел закрепиться во Времени; оно оказалось необходимым. Когда же я повернулся к Вечности, то почва ушла у меня из-под ног.

Наступает момент, когда любой человек говорит себе: «Или Бог, или я» – и ввязывается в бой, из которого оба выходят ослабленными.

Тайна человека совпадает со страданиями, на которые он рассчитывает.

Не зная отныне в том, что касается религиозного опыта, иных забот, кроме научных, наши современники взвешивают Абсолют, изучают его разновидности и приберегают свой душевный трепет для мифов, пьянящих историческое сознание. Перестав молиться, люди предаются рассуждениям по поводу молитв. Никаких восклицаний; одни теории. Религия бойкотирует веру. В былые времена люди погружались в Бога, питая к нему иногда любовь, иногда ненависть, но это всегда было опасное приключение в чем-то неисчерпаемом. Теперь же Бог, к великому отчаянию мистиков и атеистов, оказался сведенным к проблеме.

Как всякий иконоборец, я сокрушил своих идолов, чтобы устроить жертвоприношение их обломкам.

Святость бросает меня в дрожь: это вмешательство в несчастья других, это варварство милосердия, это сострадание без щепетильности…

Откуда у нас эти навязчивые мысли о Змие? Не боязнь ли это какого-нибудь последнего искушения, какого-нибудь грядущего падения, на этот раз непоправимого, после которого мы утратим даже память о Рае?

Когда, вставая утром, я слышал похоронный марш, я напевал его весь день, отчего к вечеру он, исчерпав себя, рассеивался в гимне…

Как же велика вина христианства, развратившего скептицизм! Ведь ни одному греку не пришло бы в голову связывать друг с другом стенания и сомнения. Он в ужасе отпрянул бы от Паскаля, а еще больше поразила бы его инфляция души, которая, начиная с Голгофы, обесценивает дух.

Быть более неприменимым, чем святой…

В нашей тоске по смерти мы становимся такими вялыми, внутри наших вен происходят такие процессы, что мы забываем о смерти и думаем только о химическом составе крови.

Творение явилось первым актом саботажа.

Неверующий, дружный с Бездной и отчаявшийся вырваться из нее, обнаруживает мистическое рвение в построении мира, столь же лишенного глубины, как какой-нибудь балет Рамо.

В Ветхом Завете умели запугать Небеса, угрожая им кулаком: молитва была ссорой между тварью и ее творцом. Евангелие появилось затем, чтобы их примирить: в этом-то и состоит непростительная вина христианства.

Жена, облечённая в солнце, и семиглавый дракон. Из серии гравюр «Апокалипсис». Художник Альбрехт Дюре

То, что живет без памяти, не вышло из Рая: растения по-прежнему находятся там. Они не были приговорены к Греху, к этому отсутствию возможности забывать; тогда как мы превратились в странствующие угрызения совести и т. д. и т. п.

(Сожалеть о потерянном Рае! Вот уж трудно придумать что-то более несовременное, трудно зайти дальше в своем провинциализме и своей страсти ко всему анахроничному.)

«Господь, без тебя я безумен, но еще более безумен я с тобой!» – так в лучшем случае должен был бы выглядеть результат возобновления контактов между неудачником, живущим внизу, и неудачником, пребывающим наверху.

Великое преступление страдания состоит в организации Хаоса, в позорном превращении последнего в мироздание.

Каким искушением были бы церкви, если бы не было прихожан, а были бы только судороги Бога, о которых нас оповещает орган!