Матрица бунта
Шрифт:
Этот сюжет решен тремя молодыми прозаиками в рамках трех эстетик: реализма (Сенчин), нового реализма (Зоберн), символического реализма, в котором новореалистические принципы выражены предельно (Новиков). Различие в трактовке изображаемой (и по содержанию — одинаковой) реальности приводит к существенным расхождениям в развитии сюжета, в образах героев, наконец, в итоговом смысле произведений.
В свое время считавшийся знаковым для творчества жесткого реалиста Романа Сенчина рассказ «Афинские ночи» основан на последовательном опрокидывании реалий из жизни современных молодых людей в пространство букв. Быть может поэтому его рассказ — самый длинный из трех. Малейшие колебания, случайные реплики, едва ощутимые сдвиги в настроении героев — все это описано будто в режиме реального времени. Автор следит за героями и точнейшим образом пересказывает
Между тем, если задуматься не о фактах, а об авторской трактовке их, окажется, что смысловой итог рассказа, в отличие от информативного, далеко не абсолютен, субъективен, сомнителен.
«Афинские ночи» — манифестация рабовладельческих полномочий земной необходимости. Мы приговорены заранее: каждый в свое время придет к тому же разбитому корыту бытовухи, у которого живут герои Сенчина. Духовное достоинство героев задано авторским взглядом на них и опротестованию не подлежит: они неудачники, слабаки, темные, выживающие только за счет своей несложной надежды на мелкий разгул. Автор не высвечивает в своих героях большего, если не считать их мечты о совсем ином бытии, неосуществимость которой, впрочем, в рассказе очевидна. Автор смотрит на мир героев глазами их духовного сородича: ему нечего противопоставить их разочарованию, он блуждает в их тьме вместе с ними, а не высвечивается за их спинами носителем мировидения, отличного от их собственного.
Выражением такого, однозначно-критического, адекватного видимости, безнадежного (в видимом мире нет повода к надежде) — а значит, реалистического — отношения автора к описываемой им реальности становятся цитируемые его героями стихи некоего поэта. Это, как говорит один из героев, «честные» стихи — исповедь человека, который в жизни ищет только чем поживиться, кого пожамкать — и ради этого готов на все и наплевал на все. Этот акцент на «честность» темноты — принципиальный для понимания писателя-реалиста момент. Герои Сенчина выказывают открытое презрение к людям, выявляющим в мире четвертое измерение идеала, живущим чем-то кроме непосредственных надобностей, заглядывающим за очевидность: «Это же, это крик человека, до предела уставшего от нищеты. От тотальной нищеты! Все в ней пребывают, только большинство скрывают ее, брыкаются, пытаясь закормить ее хренью духовных ценностей, а единицы честно говорят… Одинокий (тот самый поэт. — В. П.) сказал вот, один из немногих взял и сказал. Крикнул, показал свои язвы, которые есть у всех. Но все их гримируют, прячут под одежонкой…».
Главная интрига рассказа — удастся или не удастся героям устроить праздник, который компенсировал бы все ущемления бытовой повседневности, — разрешается главным же разочарованием. Не удалось. Девки шарахаются, надкурена чужая порция наркотика, из гостиницы выгоняют с позором, и даже не вышло изнасиловать одного из приятелей. Идеальное для героев развитие событий излагает (в припадке ссоры с женой) один из них: ночь в столице, дорогая проститутка, стильная выпивка, хороший отель. В рамках сюжета рассказа герои именно неудачу выходной ночи (а не крушение всей жизни) воспринимают как свою главную драму.
Рассказ Олега Зоберна «Ни островов, ни границ» начинается с абсолютно того же, что и «Афинские ночи», настроения. Два парня из Москвы, судя по тексту, студенты, приезжают в приволжский городок — слышатся восторги по поводу дешевой еды, шампанского и нетребовательных местных девиц. Но реальность тоскливого разгула в провинции, знакомая нам еще по рассказу Сенчина, вдруг переламывается надвое. «За Сенчина» играет Никола, почти неотличимый от персонажей «Афинских ночей», против него неожиданно выступает его напарник по «празднику» Вадим. Их противостояние выражено не элементарно, скажем, как морализаторство против бесстыдства, оно не выходит за пределы сюжета. Вадим проживает те же удовольствия уик-энда в провинции, что и Никола, — но с иной, поначалу неясной ему самому, установкой, и в результате итог его «ночи» разительно отличается от Николиного.
Вадим с самого начала хочет переломить инерцию
разгула по общепринятому образцу. Если Никола, как и герои «Афинских ночей», видит только очевидное: уик-энд как шанс вырваться из заевшей повседневности, — то Вадим вдруг обращает внимание на скрытое: «отрывной» уик-энд как знак нашей обреченности на повседневность, отсутствие в выходных радостях освобождающей силы. Осужденные на прозябание, мы и в дни нашей формальной свободы остаемся верны кандалам общепринятого: женщины, пляж, выпивка — разве в этом новость, разве этим закрашивается серость обыденной жизни?Вадим делает попытку всерьез прожить игру в полноту жизни: купаться — так доплыть до дальнего бакена, чтобы испытать себя, чтобы чуть не умереть от купания; подвернувшуюся девушку начинает раздевать, но вдруг останавливается, «пересилив себя», идет нарвать ей вишен и провожает домой.
В образе Вадима Зоберну удалось показать власть человека над обстоятельствами. Включение человеческой воли в факторы реальности — вот новость нового реализма. Переломить действительность вдруг оказывается просто: достаточно взглянуть нетипично на типичные обстоятельства. Энергия личности взламывает границы наших представлений о мире, реальность теряет над нами власть, перестает быть определяющей и однозначной.
Герои Зоберна сами зарабатывают себе «награду». Упившийся дешевым шампанским, Никола так и не смог воспользоваться доступностью закадренной им девицы. Его итог, как и у героев «Афинских ночей», — утрата, дальнейшее разочарование. Вадим же выходит из испытания «ночью» с прибылью: в конце рассказа он вдруг понимает причину своего недовольства запланированным праздником, его осеняет некое понимание, которое потянуло его прочь от скучной предопределенности отчаянного «отрыва» к настоящей, не уик-эндовой жизни: «Торчишь тут, в глухомани, и кажется, что все заранее определено… Тоска зеленая! С утра надо ехать домой».
Никола, реалистический типаж, приходит к тупику — Вадим, начинающий из типажа превращаться в личность, — к предвкушению.
В рассказе «Афинские ночи» дух тьмы и отчаяния создается с помощью адекватных изображаемой реальности красок: нагнетается зло и хмурь, уныние и ругань. Символический реалист Дмитрий Новиков в рассказе «Вожделение» с ходу пышет на нас радостью. Перед нами разверзается тьма — в радужных тонах.
«Афинские ночи» провоцирует на немедленное обсуждение поднятой в рассказе проблемы. «Вожделение» же нельзя трактовать прямолинейно, ставя вопрос и ища ответы. Здесь не тема, а образы, не суждения, а иносказания.
«Вожделение» — это притчевая проза, белая поэма черного празднества. С самого начала и до конца автор щедро опрыскивает нас духами радости и ликования, забивающими трупный запах погубленности, скрытый в подтексте рассказа. «Как было не радоваться»; «Ему хотелось новых удовольствий»; «алкоголь <…> питал живительной силой»; «Худые, толстые, средние, <…> шрамы на каждом втором, <…> отсутствующие пальцы рук и ног, прочие следы жизненных битв — безудержные русские тела»; «Хлестались, как в последний раз — до боли, до рубцов. Как всегда — чем хуже, тем лучше. Чем жарче жара, тем суровей мороз. Чем пронзительней боль, тем отчаянней радость. Чем тяжелее топор, тем короче топорище — для куража, без удержу, до надрыва»; «потому в кабак, как есть чистые, румяные, нетрезвые»; «Посмотрели вокруг — беда бедная, богатые плачут, нищие хохочут, духом все блаженны, панихида с танцами». В этих словах — нарастающий конфликт отчаяния и желания жить, веселье от безысходности. По сути, панихида с танцами — главный мотив жизни героев рассказа. Они безвинны — просто несчастны, и в слове «порок» для них ощутимо слышится голос рока.
В художественном мире Новикова, в отличие от реалистической вселенной Сенчина, человек подчеркнуто больше своего греха. Сюжет «Вожделения» развивается в рамках пяти эпизодов как пяти радостей. Начало — пронзительная нота чистоты. Один герой ждет другого, старинного приятеля — вместе служили врачами на флоте. Радость дружбы легко перетекает в радость добра: герои провожают до дома незнакомую старушку, символом детской чистоты жизни смотрится вынесенное ею для героев молоко. Перелом в тональности — радость третья, вином заливающая незалеченные трещины души. В доселе крепчавшем свете героев выявлен источник угасания, подкорковая ненормальность симпатичных с виду людей. Алкоголь выплескивает героев в радость безудержности (эпизод в бане) и, в финале, в радость падения (секс втроем со странной жалобно-искушенной женщиной).