Матрица бунта

Но ученическая бездарность преследует Пирумова до самого конца. Его финальное крушение автор предвещает в аллегорической сцене, посрамляющей безлюбовную, своевольную, дьявольскую силу Пирумова. От отчаяния и тоски «маг» просит Феликса научить его играть на рояле, скоро и с нуля, ведь он так «быстро схватывает». «Не давая отзвучать фразе», Пирумов «нетерпеливо отталкивал Феликса и повторял услышанное абсолютно точно, но с такой яростью, что Феликс с трудом узнавал музыку. — Так нельзя играть Баха, — сказал он наконец». Это драма неблагословенной, бессодержательной силы Пирумова, которому дано любым умением овладеть «безупречно точно», но не дается духовный прорыв. Его ловкость не рождает музыку, его властительность не внушает любви, его умения не составляют знания, его способности не слагаются в личность. «Так нельзя играть Баха» — так нельзя проповедовать, учить, утверждать себя. Финал романа показывает, что есть вещи, которые не взять силой и произволом. Есть то, что положит предел самому сверхчеловеку.

Крусановский текст двигала центростремительная динамика возносимой до небес башни. Реальность в нем подбиралась, подминалась под единую сюжетообразующую волю. Весь вытянутый к финалу, он увенчивал действие тотальностью исполнения надежд. Роман Левитина, напротив, бежит увенчания. Персонажи начали свой путь в Персию масочной «труппой», с пудреным благообразием и клюквенной болью. Финал приобщает их к нешуточной смерти, навечной разлуке, роковой немощи, предельной любви — подтверждая их новый, человеческий статус. Трос сюжета-путешествия лопнул: Персия осталась невиданной, духовные практики уступили место бегам и пряткам. Но эффект недоговоренности не должен сбивать нас с толку. Ведь вполне довершен внутренний сюжет романа: раскрытие героями своей предельной, освобожденной от домыслов и амбиций сути.

Развенчанный сперва в антихриста, духовного брата вождя, затем в лжеучителя, шарлатана, «божественный» г-н Пирумов в итоге из пророка превращается в профана, из «мага» — в жертвенную овцу. Посланный им за вестью о смерти Жанны Беньон, Феликс видит ее идущей в окружении поклонников после спектакля свежей, будто она не то что не умирает, а и «не устала вовсе». Но, возвратясь на вершину горы, где нетерпеливо ждет его наставник, он не сказал, что Пирумова обманули его восточные учителя или что он сам обманулся в себе. Потому что к этому моменту он уже выбрал свой путь, который отныне ни на йоту не зависит от силы и решений Пирумова. Феликс — «юродивый» любви, ученик, который не снял с себя бремени послушания, даже когда его покинула жена, и не отрекся от учителя, даже когда тот «раздавлен» и уже ничего не может ему дать. Духовная инициатива и сердечная преданность Феликса, по сути, ответ и совращенности Евграфа, уподобленного учителю «как запредельщик запредельщику» (Крусанов), и пожизненному, конвейерному ученичеству вечного студента Кузовкина (Маканин). Уникальный в рамках нашей темы случай, когда в образе героя-ученика утверждена правда смиренной, познавшей свои границы, страдательной, не сверх-, но высокой и сильной — христианской по тону человечности, христианской по исполнению любви.

Пробужденный дважды

Экзотичность сюжета «Будды из Бенареса», первого романа петербургского публициста и прозаика Дмитрия Орехова (СПб.: «Амфора», 2006), соблазняет рассматривать его особняком. В самом деле, публицистический пафос романа — ко времени его написания автор выпустил ряд популярных книг о православных святынях, так что и в художественном своем повествовании зримо преследует конфессиональные цели, — кажется, рассчитывает задеть прежде всего чувства востоковедов. Интрига романа строится на версии об историческом существовании не одного, а как минимум двух основоположников буддизма. Но, как это случается в искусстве, произведение перерастает замысел. Заведомость итогов, одномерность второстепенных персонажей, обывательская простота психологических мотивировок маркируют книгу как ладную, увлекательную и не безмысленную, но — беллетристику. Нам интересны в романе черты, которые авторскую прямоту, беллетристическое простодушие, публицистичность замысла — преодолевают.

Перед нами не что иное, как оригинальный поворот пророческого сюжета. К чести автора, за читательское сердце в романе борются не мировоззренческие системы, а полномерные образы, и два Будды в нем — это не исторические соперники, а прежде всего два духа, два антагонистичных пути к правде.

«Два брата, два кшатрия из рода шакьев, два отшельника» — Сиддхарта и Девадатта — в романе Орехова продолжают ряд пар героев, воплощающих в себе альтернативные взыскания истины. В рамках нашей темы роман подводит своеобразный итог, вмещая все намеченные ранее коллизии пророческого сюжета. Сиддхарта и его двоюродный брат Девадатта воплощают уже рассмотренные нами на примере других текстов оппозиции учителя и ученика, пророка и лжепророка, пастыря и вождя, посвященного и узурпатора. Орехов, по сути, подводит черту под перечнем вариаций на пророческую тему, отображая и чуть ли не формулируя главный, итоговый взгляд времени на путь веры и правды как направление нашей жизни.

Несмотря на напряженность и незатушеванность смысловых ходов, «Будда из Бенареса» выполнен вовсе не в духе романа идей. Повествование дышит простодушием и живостью приключенческой истории. Действие романа замешано на исстари движущих эпику битвах, тайнах, крови, любви, а рассказано с поэтичностью индийского гимна. Из исторических фактов, древностей быта, жреческой образности автор соткал покрывало майи такой плотности и яркости, что, кажется, от этой пестрой, страстной, живительной полноты только и скрыться, только и перевести дух — в зиянии пробившего материю мира учения о сладости развоплощения и благе пустоты.

Сиддхарта Гаутама сосудом небесной влаги является в изжаждавшуюся долину Ганги. Роман зримо воплощает крушение и надежду «осевого» времени, «брожение умов». Брахманские верования потеряли значимость духовного ориентира, стали предметом торга и средством кастового обогащения. Идейный разброд провоцирует людей видеть истину в хлопотах джайнов о всякой насекомой душе и кровавом культе бхайравов, поклоняющихся пожирательнице детей, глазеть на дюжего отшельника, протыкающего себе иглой шею, и задумываться о шансах на лучшее рождение самоубийц, утопившихся в водах священной реки. Сиддхарта совершает духовную революцию, находя истину не через культ и фокусы, жертвоприношения и пост, подражание наставникам или толкование о круге воплощений, — а исключительно благодаря своей способности, очистив знание до ясности жизненного принципа, сделать его законом своего пути.

Однако пророк действенной правды предстает у Орехова не просветленным, а борющимся. Знание наделило Сиддхарту волшебными умениями и даром власти над людьми, но не сделало его сверхчеловеком. Пророк в романе — живая, динамичная личность, чье знание — это прежде всего ее собственное испытание на подлинность.

Сиддхарта, учивший относиться к людям как к «пузырям на поверхности Ганги», на деле посвятил жизнь тому, чтобы добиться для них, «пузырей», счастья. Его учительство — это дело жертвенной любви к человеку.

Чистые воплощения вождизма и пророчества столкнулись в образах Девадатты и Сиддхарты. Воля к победе и самоотверженная тяга к истине. Инструментальная оправданность любого средства и бдительное продумывание пути. Действие и созерцание, сила и знание, власть и спасение. Драма подмены, положившая, по роману, начало мировым завоеваниям буддизма, на самом деле не так далека от нашего времени. Соблазн отмахнуться от выбранной автором темы, отправив книгу пылиться на полку древностей, вступает в противоречие с точностью и узнаваемостью сюжета духовного совращения толп, участниками которого мы можем стать в любую историческую минуту. Не надо ждать конца света, чтобы увидеть антихриста. Лжепророки в лице вождей самого различного масштаба готовы перекрыть любой свет, затмевающий их славу. Наше время сближает с невообразимой эпохой романа энергия разброда. Общество, в котором дважды отменяли предания старых вер, может, если воспользоваться образными антиномиями романа, пойти по пути Сиддхарты или Девадатты. Внутреннего выяснения — и внешней принадлежности. Самоопределения — и следования сильнейшей воле. Сюжет воцарения Девадатты как «Великого Шрамана» главной в долине, а в дальнейшем и в мире не последней религии показывает, с какой легкостью ложь завладевает массами, чьи духовные основы поколеблены историей, а способность к размышлению и исправлению ослаблена собственной ленью.

Девадатта профанирует духовную жажду масс, подменяя ее желаниями. «Люди, приходящие сюда, слепы. Они хотят для себя блага, которое понимают как удовольствие», — то, что для Сиддхарты было главной препоной учительства, его брат и соперник превращает в волшебный ключ. Объявляя себя ближайшим учеником и продолжателем дела Сиддхарты, Девадатта в корне меняет его подход к человеку. Кшатрий расшатывает крепости чужих душ, ввергая людей в желания и рознь, потакая их порокам и предрассудкам. И люди — миряне и отшельники — с тем большей охотой поддаются его власти, чем больше он облегчает им путь и понимание «правды». Сиддхарта отлучал мужчин от мира, восстанавливая против своего учения женщин всех возрастов, от дочерей до матерей, — Девадатта открывает женские общины. Сиддхарта запрещал убийство — Девадатта придумывает брить отшельникам головы, чтобы каждого из них вооружить смертоносным лезвием. Сиддхарта велел блюсти строгость нищеты — Девадатта добывает деньги на крепости монастырей. Сиддхарта укорял — Девадатта первым делом возвещает, что «даже самый последний из двухсот» учеников Сиддхарты «вошел в Поток, не подвержен возрождению в страдающем состоянии, и каждому в свое время суждено просветление». Община Девадатты прибавляет в социальном престиже, в защищенности и обеспеченности и — как следствие — в популярности. «Удовольствием» подменяя «благо», люди один за другим соучаствуют в великой подмене, в воцарении над ними лжепророка, вождя.

В свете этого любовная интрига романа разрешается не хеппи-эндом, как может показаться при поверхностном прочтении, а той же горечью подмены: любви — вожделением, понимания — совращением, душевного сродства — соучастием в преступлении. Танцовщица Амбапали, которой давно добивается Девадатта, захвачена тем же настроением разброда, что и все люди долины.

Предвестием духовного совращения через весь роман проходит сон Амбапали, в котором она пытается спастись от «темно-коричневого слона с клочьями пены на смертоносных клыках». Показательно, что сам Девадатта, начиная свой путь вождя, «представлял себя слоном». Именно опыт укрощения взбесившегося слона помогает Девадатте в его первом грехе убийства, когда он, оседлав сбежавшего зверя раджи, гонит его безумие к дороге, где, как он знал, привычно прогуливается и размышляет его брат Сиддхарта.