Матрос империи. Начало

Только поздним вечером я смог узнать, как дела дома, как поживает моя семья, что нового у них произошло. Увы, никакой новой информации о Юдиных в целом, и об Иллирике в частности отец не сообщил. До сих пор полная неизвестность. На этом фоне, я уже добился, куда больших результатов.

Мы разговаривали до глубокой ночи. Я рассказывал о своей службе, и учебе, задавал множество вопросов. Мне было очень приятно, что папа откровенно радовался за меня, моим успехам. Про покушения я предпочел умолчать, зачем расстраивать, если вопрос почти решенный? А вот ответы на мои вопросы, это отдельная тема разговора….

И вот, настало утро. Мы, весь первый курс академии, стояли в парадной форме, при полном вооружении, на огромном плацу ровными шеренгами, делясь на морских пехотинцев, и флотских. Напротив нас располагались небольшая трибуна, за которой собралось все командование академии, и множество других, незнакомых нам офицеров в генеральских чинах, и религиозных служителей, и широкий постамент, на котором будут лежать священные книги, соответствующие различным религиозным конфессиям. Рядом с постаментом занял позицию военный оркестр.

За спинами командования можно было увидеть множество гражданских лиц, которые приехали на присягу к своим детям и родным. Я сразу заметил отца, который стоял в парадной форме, сверкая наградами, рядом с Ерастовым Александром Ярославовичем, и о чем-то разговаривал с незнакомыми мне военнослужащими, хотя, кажется, я узнал Абаимова, но не могу быть точно уверенным, что это был он.

Видел я и отца Арины, который стоял вместе с дородной женщиной маленького роста, матерью Ярослава, которую за руку держал мальчик лет пяти. Недалеко от них расположилась шумная компания из семьи Бекетовых и четы графов Земных. Не знаю, подтвердились ли переживания Елены, но ее мама в форме контр-адмирала оживленно и весело разговаривала с родственниками Гадела, активно жестикулируя руками, и явно найдя отличного собеседника в лице матери татарина, а вот ее отец, очень тихо стоял рядом, постоянно кивая, как китайский болванчик.

Все ждали только Генерал-Адмирала, который задерживался по неведомым нам причинам, на целых десять минут. Невиданный случай. Ходили слухи, что он крайне пунктуальный, и сам не приемлет опозданий от других. Рассказывали, что он мог за опоздание и адмиралов с генералами в наряд отправить, наверняка врали.

– Может, случилось что? – еле слышно прошептал стоящий рядом незнакомый мне морпех.

– Не, навряд ли. – не согласился с ним кто-то дальше по строю.

Чувствовалось, что курсанты нервничали, переминались с ноги на ногу, кто-то громко, и часто дышал, кто-то покашливал, были и такие, кто издавал какие-то звуки, то ли в попытках себя успокоить, то ли развеять скуку, благо, рядом со строем не было ни одного офицера, и никто не мог сделать замечание, но, и некому было нас приободрить.

– А правду говорят, что у него индекс за семьдесят пунктов? – шепотом спрашивал кто-то рядом.

– Да, говорят, он на одной силе может всю базу уничтожить. – отвечали неизвестному.

– Говорят, в Москве птиц доят. – зло шикнул кто-то.

– Ты еще скажи, что так птичье молоко делают…

Разговоры, как отрезало, когда на плацу появился сам генерал-адмирал Меньшов Валентин Севович. Без адъютантов, и иного сопровождения, он не казался маленькой букашкой на асфальте в окружении толпы. От его фигуры расходилась невиданная мощь, я такой еще ни от кого не чувствовал. По телу прошлись мурашки, хотелось встать на колени, и клясться в чем угодно, лишь бы быть на его стороне. Все-таки правду говорят, семьдесят пунктов, а то и больше.

Генерал-адмирал встал перед трибуной, повернулся к нам, и громким, подкрепленным внутренней силой голосом обратился к нашему строю:

– Сегодня, знаменательный день в Вашей жизни! Сегодня праздник в Российской Империи! Сегодня Вы станете частью огромной семьи, обретете ее честь, что бы преумножить! Слава русскому оружию! – он замолчал, а мы грянули во всю мощь тысячи глоток.

– Слава!

– Слава русскому флоту!

– Слава!

– Слава русской морской пехоте!

– Слава!

– Слава батюшке Императору!

– Слава!

– Слава матушке нашей, Российской Империи!

– Слава!

Взыграли трубы, зазвучал наш гимн. Абсолютно все пели, голоса наполнили воздух настолько плотно и сильно, что не было слышно музыки, хотя, порой ее обрывки доносились до моих ушей.

Оркестр закончил играть, и началась сама торжественная часть. На коммутатор приходило сообщение, и курсант покидал строй, направляясь, чеканя шаг, к Меньшову, который стоял около постамента. Туда же подходил священнослужитель той конфессии, к которой принадлежал дающий присягу, и клал на серебряную подставку священное писание, на котором и приносилась клятва.

Я стоял, и ждал своей очереди. Волнение ушло, оставив место для решимости и собранности. Несмотря на место и время, мысли в голове возвращались к вчерашнему разговору с отцом, вернее к его ответу на мои вопросы, почему мне не рассказывали о бабушке, почему не занимались со мной развитием силы, почему мне ничего не рассказывали о моей жизни до падения со скалы.

– Ростислав, – его взгляд был серьезен, как никогда. – Отец запретил, под страхом исключения из рода.

У меня скопилось очень много вопросов к тебе, Дедушка. Через несколько месяцев я приеду домой, и узнаю все, что мне нужно.... Я не успел додумать, как быть с тем, что Дед может заупрямиться, и как к нему найти подход, когда пришел сигнал на мой коммутатор.

Что же, сегодня действительно знаменательный день. Сегодня я окончательно отдам ближайшие двадцать пять лет своей жизни армии. Сегодня, я скажу то, чего ни разу не говорил: – «Служу Отечеству!»

Напускная храбрость покинула меня, стоило только встретиться взглядом с генерал-адмиралом, казалось, он знает мои потаенные мысли и желания, видит мою душу, и она вызывает у него странную ухмылку, как будто он встретил забавного зверька. От макушки до пяток меня пробила дрожь, казалось, что вибрируют стенки черепа. Клятву такому человеку нельзя нарушить, возмездие будет неизбежно! Из головы вылетели слова присяги, которые я заучивал накануне, во рту пересохло, задергалось левое веко.

Я стоял на подгибающихся ногах, и пытался выдавить из себя хоть слово, под взором черных глаз Меньшова, которые теперь затягивали, словно черная дыра. Целая вечность понадобилась мне на то, что бы собрать осколки своей воли, и положить руку на Библию.

– Клянусь!