Матросы

«Чего он не мычит, не телится? — Карпухин задает себе вопрос, оценивая со всех позиций поведение партийного секретаря. — Если вспомнил мои приборы для наколок — так нет их, выбросил, обещая это самому бате. Ежели всплыла моя давняя драчка у пивного ларька — было такое, — так тогда надо было заступиться за оскорбленную девчину, влепить тому мариману в желтой курточке. А если ты, секретарь, думаешь, что в партии мне покажется трудно, я посоветую тебе получше приглядеться к нашему веселенькому турбокотельному агрегату; всякий ли, кто носит красную книжечку, разохотится встать мне на смену? Зато мне укажи самого черта — рога ему выверну с корневищем. Пусть надеется на меня партия, заверяю: не подведу».

— В колхоз думаете возвращаться?

Подувая себе в усики, парторг старается добраться до трюмных глубинок души Карпухина.

«Чего же загадывать? Пока не надоело на флоте, мне и тут хорошо. Трудно было в колхозе, а сейчас полегчало, выкрутились, не зовут, значит, обходятся. Вон ринулся в бой Петро и еле-еле при своих остался. Хорошо, что порядочный секретарь встретился, а то — под суд или засолили бы котел». Но разве все думы вытряхнешь парторгу на стол? Язык как будто завели на чугунный кнехт в ледяную погоду, промерз, да и только.

— Не знаю. Служу пока… — бормотнул Карпухин непонятно.

Когда Доценко разгрызал этот трудный орешек, в каюту, будто невзначай, а на самом деле подосланный самим командиром, заинтересованным в Карпухине, вошел старший помощник Заботин. Спросив разрешения, втиснулся в тесное кресло.

Все как положено: вежливо поздоровался, мотнув у козырька ладошкой, снял фуражку, уставился в своего визави серыми пытливыми глазами: «Зачем пожаловал?»

Итак, собрались две силы: одна, довлеющая над Карпухиным согласно торжественно принятой военной присяге, вторая — добровольно возлагаемая на свои плечи в лице представителя многомиллионной дисциплинированной рати коммунистов.

«Держись партии, браток, — советовал Петька в, последнем откровенном письме, — один — как сухая ветка, первый прохожий наступит — и треснешь. Именно партия умеет выгодней направить твои знания, характер, прислушается к инициативе и поможет в любой беде, в любом затруднении».

Сейчас теребит Карпухина парторг Доценко. Раньше Карпухин почти не замечал его. Не было к нему дела. По палубам, низам, шкафуту и полубаку мотался какой-то бывший боцман с гвардейского крейсера — грош цена теперь той одряхлевшей посудине, — здоровался за руку, называл многих по имени и отчеству — этакая липкая память! — расспрашивал о семье, о здоровье. И всем нравилось такое обращение, хотя ни за кого он не писал писем и не носил пирамидона в кармашке. Умел «толкать речуги», заслушаешься. А теперь хочешь не хочешь слушай и исполняй все, что говорит, тоже в своем роде стой в положении «смирно». Не успел заявление тиснуть, а тут как тут старпом со свистком и биноклем.

Возникает тупое желание протянуть руку к бумажке, убрать ее со стола: «Не дорос, мол, на энное число сантиметров до этого дела, разрешите идти?»

— У вас не хватает еще одной рекомендации, — говорит Доценко мягко, стараясь не отпугнуть Карпухина формальностями. — Если вы еще не нашли, тогда я…

— Минуточку, — перебивает парторга Савелий Самсонович. — Вы, товарищ Карпухин, ничего не имеете против — я могу быть вашим поручителем.

Один поручитель — Петр Архипенко, с небольшим стажем. А тут — сам Заботин, у него, пожалуй, не меньше пятнадцати лет…

Карпухин смотрит теперь на старпома новыми глазами, левая его рука, онемевшая на стекле стола, покрывается мельчайшими росинками пота.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, — он по привычке пробует встать.

Его останавливает Заботин:

— За что же благодарить, товарищ Карпухин? Заслуживаешь. Знаю тебя хорошо, еще бы…

А сам облегченно думает: «Вот такие-то и не подведут. Шут с ними, с чистенькими, прозрачными, как дистиллированная вода из аптеки. Этот, если нужно, две — три вахты отстоит, товарищу поможет. А рисует как, бродяга! А какие сложные рулады могут исторгнуть из неодушевленного аккордеона вот эти куцые пальцы с твердыми, как ракушка, ногтями. Подумаешь, последователь Кирилла Фигурнова, король изуверской наколки… Дал обещание — и выполняет. Ни одной жалобы. И если появляются спингазеты, то это не Карпухин, а кто-то иной творит мерзкое дело, не чувствуется рука мастера!»

Савелий Самсонович вынимает из непромокаемого кармашка партийный билет и принимается писать рекомендацию. Хочется написать более поэтично, а нельзя, рука сама собой выстраивает в строгий ряд проверенные формулы. Теперь ты принял личную ответственность за этого человека, в случае чего с тебя спросят. И в то же время новый твой товарищ по партии отвечает за тебя. Взаимная клятва верности, преданности и честности. Умножено великое побратимство. Искреннее, глубокое волнение овладевает сердцем Савелия Самсоновича, и его подрагивающие пальцы слишком долго запихивают партийный билет в клеенчатый карманчик у левой половины груди.

— Вот, дружище, — растроганно произносит Заботин, — когда будем прорываться к базе, учти: весь район — ты бессменный. Будешь старшим. Командир просил точнейшим образом обеспечить…

Карпухин кивает головой. Слов настоящих не подберешь, надежная рука подвинута к берету с опаленным ворсом.

На палубе ему попадается Василий, и Карпухин уводит его в прохладный затишек у банкета орудия — «сотки». Наконец-то изливает перед этим пареньком всю свою душу.

Заканчивает так:

— Вася, эх и командиры же у нас! Повезло нам! А парторг?.. Это не тот самый серый Латышев, а Доценко! Ну что тебе говорить про Доценко!..

XI

Каучуковые губы локатора плотно охватили лицо, присосались к щекам, подбородку, отрешили от всего остального мира. Существует только таинственно мерцающий экран и развертка, вращающаяся по кругу подобно стрелке секундомера.

Ступнин остался один на один с поразительной картиной, открывшейся глазам человечества всего два десятка лет назад. Радар! Без него теперь немыслимо существование, как и без компаса, без топлива или хлеба. Место, где установлен радар, всегда центральная точка, стержень своеобразной галактики. Все вокруг — спутники основной планеты, большие или малые, но только спутники. Расчеты ведутся от центра, главная точка — я, будь то корабль, самолет, командный пункт батареи или подвижных бронетанковых сил. На левой стороне экрана более светлыми тонами очерчены берега — отчетливо, будто на карте. Больше ничего. Кажется, крейсер вырвался из окружения, запутал след, и теперь нужно резко переменить курс — строго на норд, только на норд. И пересечь море.

Первый этап позади. Лишь в походе проверяется сработанность экипажей отдельных кораблей и слаженность флота. Больше того, взаимодействие с сушей. В походе, где все цепляется одно за другое, как нигде, сбивается спесь с кичливых индивидуалистов.

Что было перед этим, после десанта?

Кто-то предложил спустить на барказах двадцать процентов матросов, чудный же город! Увольнение на два часа. Крупная волна затрудняла посадку, а принимали и того хуже. Старпом бегал — «исцарапали краску». По не это главное. Трое старшин вернулись пьяные: братство народов, много вина, тостов, восточной экзальтации дружбы.

«Старшин наказать, разжаловать!» — решение, принятое командиром корабля не без борьбы с самим собой. А другие? Перечили? Только взглядами. Старшинский корпус выстроили на юте. Старпом зачитал приказ. Разжаловать! Ветер рвал снасти. Из окаменевшего строя вышли трое старшин. Трое их товарищей срезали им нашивки. Разойдись!..

Корабль отрывался от ловчего строя. «Папаганга» должна уйти, хитрить, обманывать, стать коварной и проклятой всеми, на то она и «Папаганга», а не «Истомин». Трое старшин стали матросами. Не время вникать в их психику. Железная необходимость, суровые, крайние меры. Пусть что угодно говорят о мягком, человечном Ступнине. Он не берет никогда человека на излом. Трое старшин могут стать его врагами, если они не умны и их плохо довели на своих оселках Воронец и Доценко. А подумают, поймут — их жалеет Ступнин, жалеет за то, что они напились перед самым ответственным рейсом.