Матросы

— Бабушкин! Не требуется ли подмога? — Михайлов открыл дверцу.

Аннушка глазам своим не поверила, увидев близко возле себя того самого человека, который ей был нужен до зарезу.

Расторопный до приторности адъютант с лейтенантскими погонами на узких плечах, мгновенно разведавший обстановку и отлично изучивший характер своего начальника, предпочел точно доложить обстоятельства.

У женщины было то накаленное состояние, когда лучше разобраться, чем проехать мимо. Адмиралу не нужно было долго разъяснять или убеждать его. Недавно в каком-то областном городе просительница, отчаявшись пробиться сквозь рогатки помощников и подхалимов, дождалась машины секретаря обкома, выскочила на мостовую и… пришлось визжать тормозам и дымить баллонам, намертво прижатым к шершавому асфальту. Вручила-таки письмо в собственные руки секретаря, добилась правды.

— Здравствуйте, гражданочка, — весело приветствовал опешившую каменщицу басок адмирала, — разрешите познакомиться…

— Хариохина, — ответила Аннушка, заробевшая от неожиданной ласки и бархатистых глаз представительного мужчины.

— Хариохина? Слышал, слышал такую фамилию. Весьма рад…

— Мне бы с вами поговорить. — Аннушка красноречиво оглядела нависшую над ними толпу зевак.

— Понятно. Если время терпит, завтра прошу ко мне. Вот туда, — адмирал указал на колоннадное здание с балкончиками и лепниной, то самое, куда, казалось, раз и навсегда был заказан вход простому гражданскому населению.

— Установим время, — продолжал адмирал. — Если сумеете, в двадцать один час. В девять вечера. Устраивает?

Аннушка что-то невнятное выдохнула в ответ и крепко пожала сильную руку молодого адмирала.

Во второй половине следующего дня член Военного совета (не обессудьте его) вплотную занимался единственным вопросом — жильем. Просили, требовали, жаловались и офицеры, и сверхсрочники, и моряки-пенсионеры, да и гражданские лица, обращавшиеся к нему как к депутату. Голова трещала от этого, казалось, неизбывного горя-горького. В войну терпели, на то и война. Обживали руины, катакомбы, рыли даже пещеры в обрывах. Терпели. Началась стройка — взгомонились. Новые дома, как внезапно раскрывшиеся цветы, приманили на свои запахи трудолюбивую пчелиную братию.

Кое-кто из руководителей пытался громить «нездоровые настроения», стучать в грудь, выкрикивая слова о патриотизме, о бескорыстной любви к родному городу, к славному флоту. Михайлов утихомиривал ультрапатриотов, советовал им уступить свои квартиры несознательным, раз уж такое дело, и уже из пещер и развалок шуметь о бескорыстии. Куда там, усовестишь их! Сразу хватаются за политические книги и оттуда вытаскивают устраивающие их понятия о разных способностях и разных потребностях…

Им хорошо, помахали цитатами — и делу конец, а как обойтись с просьбами, иногда с подлинным криком души? Каждый новый корабль требовал не только топлива, смазки, боеприпасов, но и жилья. Где жить офицерам, их семьям? Моряки помогали субботниками, флот давал транспорт. Капля, одна капля… Вот и сиди, мозгуй, рассчитывай. По левую руку стопа жалоб и просьб, по правую — жалкие ресурсы, перечисление которых уместилось на одной бумажке.

Только что ушли от Михайлова энтузиасты — командование Учебного отряда — Орлов и Костромин. Строят своими силами, восстанавливают, у них много молодежи, они черту рога выкрутят. Все же зачем пожаловали хозяева «Университета Черноморского флота»? Дай им камень, лес, стекло, кровлю, грузовики. Больше того, заманили к себе лучшие бригады строителей — подкатились к добрейшему Ивану Васильевичу, затронули моряцкие струны в его сердце.

На штурманских часах, установленных в кабинете, часовая стрелка приближалась к двадцати одному. Этот час вместе с фамилией «Хариохина» записан красным карандашом на календарном листке.

«Наверняка опять о жилплощади», — подумал Михайлов, перечитывая фамилию со странными сочетаниями гласных и согласных.

Аннушка не весьма уверенно поднималась по широкой лестнице под невозмутимыми взглядами часовых, на этот раз свободно пропустивших ее. Морячки как на подбор. Под ногами широкая ковровая дорожка — дорогая вещь, на кой шут ее тут стелить? Тишина. Пишут небось, пишут, аж перья пищат, и по телефонам разговаривают. Тоже житуха не веселая. Их бы на стройку, под ветерок, под хлесткий дождик! Ишь какой бледный вьюноша глядит на нее и не мигает. Да не стеклянные ли глаза у него, язви его душу? Ах ты, не узнала! Да ведь это тот самый лейтенантик адмиральский со впалыми щеками. Кормят его, что ли, плохо или кому отдает свой паек?

Адъютант, конечно, не догадывался, о чем думает просительница, медленно, но с уверенностью поднимавшаяся по ступенькам. Он встретил ее приветливо, руки не подал, только козырнул.

— Раздеться бы? — Аннушка расстегнула пуговицы дешевого пальтишка, повидавшего за свою семисезонную службу и вёдро, и непогоду.

— Пальто снимете в приемной, — сказал адъютант и открыл высокую дверь, пропустив Аннушку впереди себя.

Пальто предупредительный адъютант повесил рядом с адмиральским макинтошем.

— Никак, холостые? — добродушно спросила Аннушка адъютанта. — Вон как приплясываете возле женских вещичек…

Сидевший у столика главстаршина с повязкой дежурного фыркнул.

Аннушка сунула платок в рукав пальто и поправила у зеркала густые светлые волосы.

— Куда идти?

— Прошу.

Раскрылась вторая дверь со стеклянной дощечкой и латунными шляпками гвоздей по черному дерматину. И перед Аннушкой предстал тот, к кому она так долго и безуспешно стремилась.

— Здравствуйте! — Радушие адмирала окончательно поразило бесхитростное сердце каменщицы. Кресло под чехлом, белым как снег, чернильница и та какая-то особенная, похожа на глубинные мины, и даже карандаши в снарядной никелированной гильзе. Не выпуская мягкой и теплой руки адмирала, Аннушка смотрела на него широко раскрытыми, милыми глазами.

— Садитесь! Гостьей будете…

— Спасибо, — опамятовавшись, поблагодарила Аннушка и с подчеркнутым достоинством села в кресло.

— Чем могу служить?

— Я не по личному делу, товарищ адмирал. Служите кому служите, а лично мне от вас ничего не нужно. Работы у меня, да и у всей бригады, хватает, платят аккуратно пятого и двадцатого, барак — сухой, топливом и всем прочим обеспечены.

— Замечательно! — воскликнул адмирал. — За последнее время редко приходится принимать таких посетителей. Другие прямо с порога: крыша течет, спим вповалку, топить нечем, с водой мучаемся!

— Этого тоже хватает, — согласилась Аннушка. — Ежели закорневиться в вашем городе, тогда без воды даже тонкой ветки не вырастишь. Мы тут временные, товарищ адмирал. Сами елецкие. Сложим вам город и пойдем дальше, куда трест пошлет. Не в этом дело… — Аннушка для большей задушевности беседы хотела ближе придвинуть кресло, но оно стояло как привинченное. — Вообще, товарищ адмирал, с жильем очень туго. Развалка в городе, землянка в деревне. Разницы нет. По радио передавали: из землянок надо всех вызволить, к нам, к строителям, обращались с призывом… Вы, случаем, Чумаковых не знаете, товарищ адмирал?

Михайлов откинулся в кресле, засмеялся, поднял многозначительно вверх черные густые брови, а указательный палец положил на краешек стола, покрытого прозрачным куском авиационного небьющегося стекла. Казалось, разгадав незамысловатую хитрость этой милой каменщицы, он сам почувствовал облегчение.

— С того бы и начинала, Хариохина. О Чумаковых все знаем!

— Знаете? Неужто все? — Мелкие росинки пота показались у нее на верхней губе. Заглохшие к зиме веснушки от сильного волнения выступили яркими пятнами возле вздернутого носа и на свежих ее щеках, сохранивших еще чисто девичью округлость.