Матушка Готель

Вот оно, упирающееся в её крыльцо знамение! Вот она, лежащая за опустевшим королевским дворцом перемена! Сердце Готель буквально разрывалось от необходимости поделиться своим внезапным откровением, а потому, едва закрыв за собой дверь, она снова выскочила на улицу и побежала, как только что пронзившая её молния, через мост Сен-Мишель и Мост менял; и, пожалуй, в этот момент она была самым счастливым менялой на этом мосту, а может и во всём Париже. Она практически потеряла дыхание, когда снова очутилась на могиле Клемана; она упала на колени и заплакала: "Я нашла, я нашла, - повторяла она, не в силах сама себе объяснить этого события, - я нашла это, мой любимый, милый Клеман". Она гладила своими тонкими пальцами его надгробие и благодарила в сердцах своего покойного мужа за верность и его любовь. За судьбу, что свела их, за его преданность ей и своему дому, за который он так самоотверженно держался и ни за что не хотел продавать, будто знал! Знал почему! Ведь именно из-за этой его любви, вернувшись много лет спустя в Париж, Готель поселилась не в своей "лиловой" от вьюна улице, а в их бывшей портной лавке на набережной. И лишь теперь, много лет спустя всё это, что так долго необъяснимо собиралось, копилось и росло, внезапно свершилось! Включилось в единый механизм!

Возвращаясь в город, Готель не покидало ощущение вернувшейся к ней жизни; той, которую много лет назад она променяла на жизнь вечную; той жизни, когда возникает непреодолимое желание планировать и загадывать. И теперь всё это виделось так складно и восхитительно, что её внутреннее ликование временами приостанавливалось страхом какой-либо случайной неосуществимости. Тогда Готель медлила и, прикоснувшись указательным пальцем к губам, перебирала мысли, поднимала взгляд к небу и, лишь когда по краю её губ снова пробегала улыбка, вновь приподнимала край платья и торопилась в город. Ей непременно хотелось явиться к королеве и рассказать о цветке, способном вернуть той силы. Но она сбавляла шаг, всякий раз решая просить её величество о ребенке; и лишь надеялась, что королева доверит своё чадо женщине, отказывающейся ради того от вечных лет молодости.

Сомнениями и надеждами она добралась до Моста менял и остановилась. Её сердце неудержимо рвалось дальше по каменистой набережной в замок, но разум охлаждал её стремления и наставлял вернуться домой, чтобы остынуть от волнения и подобрать необходимые слова прежде, чем ворваться переполняемой безумной радостью в покои мучающейся горем королевы.

– Вы весь вечер провели у окна, моя милая Готель, словно его вид открыл вам то, чего доселе в нем не было, - жаловался Эмерик.

Готель давно оставила светскую жизнь и вид Лувра её, естественно, не занимал. Но теперь, она ежечасно выглядывала в окно, и её взгляд скользил по Сене, омывающей вдалеке стены королевского замка. Оставшись без внимания, Эмерик сидел в стороне и рассказывал истории своих былых походов, которые захватывали его, как чужие. Он с грустью пытался принять тот факт, что его возлюбленная не видит в нем никого, кроме как редкого любовника, но мужественно гнал от себя мысли об её равнодушии, чаще списывая подобное её поведение на молодость лет. А потому он не удивился, когда та неожиданно сменила тему, но приятно удивился тому, что Готель заинтересовало его мнение.

– Вы были когда-нибудь в замке?
– не отрывая взгляда от окна, спросила она

– В Лувре?
– уточнил Эмерик и, увидев, как Готель кивнула в окно, продолжил, - нет, моя дорогая. Я предпочитаю не путать войну с политикой. Я воин, и для меня война - сражение, а не передел земель. Великие цели - удел королей, а вторгаться в их планы - дело неблагодарное.

"Сейчас он вспомнит о Жанне", - подумала Готель.

– Взять хотя бы Жанну, - незамедлительно выдал Эмерик.

Возможно, он был прав, рассудила Готель; и идти ко двору, не имея за спиной никакой защиты, было бы опасно. Что она могла предъявить? Фантастическую историю своего долголетия? И в лучшем случае её бы сочли сумасшедшей, а в худшем сожгли бы на костре, перед этим объявив её ведьмой и колдуньей, принимая во внимание, что столь дерзкое желание забрать у королевы ребенка, только подбросило бы туда дров; да и уж тем более, "святой девой" она никогда не была.

Готель решила, что настала пора Ордена оказать ей услугу, а потому, следующим утром отправилась в Нотр-Дам. Еще в Турине она почувствовала, как отличается её италийская душа от парижан, которые преклоняются перед величием Бога, в отличие от итальянцев, способных бросится на колени перед каждым невзрачным деревянным распятием на старой стене. И это самое величие во всей красе представлял Нотр-Дам.

Когда Готель покидала Париж, собор был большим, но теперь он был просто огромен. "Fluctuat nec mergitur" [8] , - проносилось в голове у Готель всякий раз, когда она смотрела на собор из своего окна. Он стоял на углу острова, как флагман, омываемый течением; с высокими башнями и яркими витражами; с вереницей царей, по одному на каждый день лунного месяца; с многочисленными горгульями, словно только что вышедшими из Сены на его защиту. Казалось, в нем стало бы места на целый город. Все стремились сюда, все стремились пройти через его порталы (Богородицы слева, Святой Анны справа, и портал Страшного суда посередине) и открыть для себя его великолепное внутреннее убранство. И хотя Готель никогда не считала себя суеверной, но в этот день она прошла через правый. Стрельчатые окна и своды отражали от себя звуки органа и многоголосье сочинений Абеляра. Готель слушала эти голоса и жалела, что сестра Элоиза не дожила до этой красоты, созданной еще при жизни её мужем.

8

Плавает, но не тонет. (лат.)

Дойдя до середины собора, она поднялась витой лестницей на второй этаж, где вскоре нашла Дени Дю Мул'eна.

– Доброго вам дня, ваше святейшество, - приклонила Готель голову.

– Доброго вам дня, милое дитя, - ответил епископ, - чем могу служить вам?

– Я пришла просить Орден оказать мне поддержку, но прежде я хотела бы осведомиться, могу ли я обратиться с подобной просьбой к аббату в Мон Сен-Мишель.

Дю Мулен сделал приглашающий жест, и, в ходе беседы, они прогулялись по верхним этажам собора, то скрываясь внутренними переходами, то наслаждаясь видами Парижа, открывающимися за парапетом балкона.

– Аббат Жан Гон'o является прекрасным образцом нашего закрытого общества, и, я думаю, он со всем вниманием отнесется к даме Ордена, которому он также исправно служит, - согласно кивнул епископ и продолжил, - вот только, Нормандия всё еще стоит под натиском английской армии, а потому, простите за бестактность, мадмуазель, вы уверены, что ваше дело стоит такого риска?

– Я лишь могу сказать, что речь, в частности, идет и о здоровье королевы, монсеньор, - кратко ответила Готель.

– В таком случае, я истинно приклоняюсь перед вами, мадмуазель Сен-Клер, и пред вашим уважаемым родом, оказывающему Французскому королевству уже не первую услугу. И для меня было бы непростительным грехом не помочь вам в вашем высоком намерении. А потому, я подпишу вам прошение о встрече с аббатом, которое поможет вам избежать неприятностей со встречным караулом.

– Вы невероятно добры, ваше преосвященство, и я буду вам очень за это признательна, - поклонилась в ответ Готель.

Не прошло и десяти минут, как у неё в руках была бумага, открывающая ей дорогу в, окруженный французскими и английскими войсками, Мон Сен-Мишель.

– Но это невозможно!
– вскипел Эмерик, - ведь там идет война!

– Не переживайте так, мой дорогой, аббатство хорошо укреплено и у меня есть пропускное письмо, - отвечала Готель.

– Но это в равной степени опасно и с письмом и без! Что вас понесло туда, скажите?!

– Я не могу, поверьте, - отворачиваясь, мотала она головой.

– Прошу вас, откажитесь! Ведь губите себя в расцвете лет!
– упав на колени, горько настаивал Эмерик.

– Ни за что!
– всё еще стараясь улыбаться, отвечала Готель.

– И губите меня, - взялся за голову вояка, - Господи!

– Ну, перестаньте же скорбеть, ведь не на смерть же отправляете. Вернусь, и встретите меня.

– Нет!
– снова зашумел он, - я вас одну не отпущу, и не просите!

– Но как же вы не можете понять, - не выдержала Готель, - мне это совершенно необходимо.

– Коль так, тогда я еду с вами, - решительно поднялся он на ноги, - и уж простите, мадмуазель, иль так или никак.

– Бог с вами, - тяжело вздохнула Готель и прикрыла лоб рукой.

Дорога была долгой и, не в пример волнениям Эмерика, скучной и тихой. Экипаж двигался медленно, то ли от двухдневной усталости лошадей, то ли от не желания погонщика привлекать внимание. Деревня сменялась деревней, город городом, и Готель уже почудилось, что вся паника её кавалера - не более чем его паранойя.

– То, что я параноик, еще не означает, что за нами никто не следит, - проворчал Эмерик, уверенно натачивая клинок, и оказался прав, так как буквально на выезде из Дюк'e их остановил караул из восьми тяжелых всадников королевства.

Они стояли смирно в двадцати шагах, и лишь изредка было видно, как перетаптывались на месте их норовистые кони.

– Прошу вас оставаться на месте. Распоряжением Артура де Ришона, всякий направляющийся в сторону английский рубежей должен быть допрошен, - монотонно проговорил один из них.