Маугли-фактор

Когда мы вернулись в гостиницу, я лег на кровать и отвернулся к стене. А что, собственно, о себе знаю?

Так прошли и среда и четверг. Неделя подходила к концу.

В моем блокноте не прибавилось ни строчки к тому, что сам про себя я обозначил физиологическим очерком. Правда, на диктофоне кое-что накрутилось, но только благодаря тому, что плюнув с утра в направлении моей кровати, Виталик совал диктофон в карман и в течение дня, болтая то с тем, то с этим, незаметно нажимал кнопку. Он уже изучил этот городок вдоль и поперек, подружился со всеми, с кем было нужно, и скорешился с теми, с кем вовсе не полагалось, (поскольку последних везли отсыпаться в уже обнюханную нами кутузку).

– Ну ладно, – приходил он ругаться, – тему мы запороли, и хрен с ней! Тогда поедем домой, чего торчать здесь? А вот ведь… – и он разводил руками: «сударь, я могу и откланяться!»

Он, точно, мог бы откланяться, но тут в район прилетел областной драматический театр, и всё изменилось. Артистов посели в гостинице, так что Виталик мгновенно перенацелил свой фотоглаз. Собственно, это было уже его чисто личное дело: сколько пленки тратить на мой ненаписанный очерк, а сколько бесценных кадров изводить на актрис. Все равно половина из них ушла на одну – травести из «Маленького принца», она же инженю из «Истории любви»…

Тут бы полагалось взять некую длинную, драматически выверенную паузу, помолчать, сказать «да», а потом откашляться и добавить что-нибудь вроде «это была она» или «так возникла она». Но в жизни все было проще, ровнее и текло своим чередом. Никакой сценической паузы не предполагалось. Да и в груди моей ничего абсолютно не всколыхнулось. Более того, я даже обидел Виталика, обозвав эту плоскогрудую «плоскодонкой с мотором». Это когда тот заманил ее к нам, на чашечку чая, а она тут же встала и ушла – искать заварку для чая.

Наша ссора с Виталиком еще не успела набрать оборотов, когда девушка вернулась назад. Она была в темной, закатанной до локтей рубашечке, в голубых джинсиках, в больших, в половину лица очках с минусом, которые, впрочем, не уменьшали ее огромных сиреневых глаз и даже не подводили к норме. Лобик ее прикрывала короткая челка цвета и жесткости тростникового веника, да и вся прическа была мальчишеской, под парик.

– Мальчики, мальчики, – сухим сценическим голосом потребовала она, – Будем пить чай.

Виталик остыл быстрее, чем чай. Вскоре я встал, сказав, что должен идти, потому что у меня назначена встреча.

«Врун», – ответила она взглядом.

Не знаю, что ей мог наплести про меня Виталик, но взгляд меня резанул. И не просто так резанул. Резанул как-то очень знакомо. Словно повторилась та ситуация, когда однажды в Москве, на выставке обнаженной натуры, я услышал в интонации Гели намек на слово «убивец». Но я не придал значения, решив, что это обычное дежа вю. Слишком уж они были разные, да и жили в слишком разных мирах. Мне и в голову не могло прийти, что меж ними существует какая-то связь. Тем более, до того момента, когда брат Роман скажет, что она типичная маугли, еще было далеко.

Ее звали Ольга.

Если бы не Виталик, где-то в душе непоколебимо уверенный, что любой журналистский текст только портит его замечательный фоторяд, мы бы ничего не родили. Тему, конечно, я провалил, текст вышел рваный, скукоженный, в общем – дрянь, однако уж не настолько, чтобы Главный взрычал «халтура». Правда, фотографии все равно выходили лучше. Виталик больше не спешил уезжать, он был явно в ударе и всё норовил выдавить меня из номера, мечтая запереться там с Ольгой вдвоем. Последних два вечера я дежурно уходил в холл, к телевизору, не желая понижать свой статус до третьего лишнего.

На ночные новости к телевизору приходил режиссер. У него была известная фамилия, но между собой актеры называли его «хан Хотьубей».

– Значит, договорились, да? – встрепенулся Хотьубей в последнюю ночь. – Вы захватите кое-что из наших продуктов?

– Да, конечно. Да. Заберем.

– Да, а пьесу мою вы уже прочитали? Любопытно ведь, да?

– Да. Ну да. Но боюсь…

– Я боюсь, вы могли что-то не понять.

– Да, – соглашался я, потому что не понял там ничего.

Я знал много хороших редакторов, которые в жизни не написали ни строчки. И поэтому посчитал, что хан Хотьубей – замечательный классический режиссер, поскольку он не умел писать модернистских авангардистских пьес. Сам же Хотьубей полагал, что его пьеса:

а) весьма современна – действие происходит вне времени и пространства;

б) чрезвычайно захватывающа – он предлагал мне ее пролистать в тот момент, когда по телевизору шел «Терминатор – 2»; и

в) абсолютно сценична – если только возможно поставить в театре «Розу мира» Леонида Андреева.

Он предлагал прочитать свою пьесу всем, кто имел дело хоть какое-то отношение к литературе (правда, я имел к ней такое же отношение, как пишущая машинка – к клавишным музыкальным инструментам). Но я хотя бы убил полночи на то, чтобы честно пытаться проникнуть в драматургический замысел Хотьубея. И всё же в упор не видел, как можно сыграть на сцене «торжественно проявляющийся на заднем плане, радужно-переливчатый сварг» некой венценосной Хартимы. Имя Хартимы, надо было понимать, происходило от слова «хартия», тогда как Лексос олицетворял собой закон, а Рексос – власть. Что такое «сварг», я не понял совсем. Что-то вроде души, духа или человекодуха. Но разбираться далее не было никакой мочи.

Конец ознакомительного фрагмента.