Маунтолив

Уф! Ну, вот почти и все, что я имел тебе сказать; что же до прочего, страна все та и все там же; что есть на свете аномального, кривого, полиморфного, косого, двусмысленного, неясного, причудливого, странного или просто не в своем уме — все на месте. Желаю тебе от души всем этим насладиться — без меня. Уверен, что успех твоей посольской миссии затмит все ожидания. И может быть, хоть крохотную пользу принесут тебе те обрывки информации, что собрал для тебя в поте лица своего Искренне Твой

Чудвиг ван Греховен.

Маунтолив изучил сей документ весьма тщательно. Тон послания он счел неподобающим, полученные же сведения насторожили его, хотя и не слишком. Но в конце-то концов, нет на свете миссии, которую не грызли бы распри; личные обиды, расхождения во взглядах — к этому всегда нужно быть готовым. На минуту он задумался: а не мудрей ли и в самом деле будет дать Персуордену желанный перевод; однако он быстро подавил эту мысль, вытеснив ее другой. Если уж он собрался действовать самостоятельно, он не может себе позволить с первых же шагов выказывать нерешительность — даже и в отношении Кенилворта. Он вышагивал сквозь заснеженные пейзажи, выжидал, пока события и факты сами сложатся в определенную систему, в проекцию собственного будущего. В конце концов он сочинил и отправил Персуордену запоздалый ответ, плод долгих раздумий и многочисленных правок, посредством обычной диппочты.

Мой дорогой П.

Должен поблагодарить тебя за твое письмо, содержащее весьма интересные данные. Я не считаю себя вправе принимать какие-либо решения до приезда. Не хочу опережать события. Как бы то ни было, я решил оставить тебя в составе миссии еще на год. Боюсь, я стану предъявлять к дисциплине более жесткие требования, нежели теперешний ваш глава канцелярии; и я уверен, ты не подведешь меня, сколь бы унылой ни виделась тебе подобная перспектива. Многое предстоит еще сделать в этом направлении, многое решить до моего отъезда.

Искренне твой Дэвид Маунтолив.

Ему показалось, что в окончательном варианте удалось соблюсти необходимые пропорции дружеского «держись, товарищ, я с тобой» и отеческой строгости. Хотя Персуорден наверняка не позволил бы себе писать в тоне столь запанибратском, знай он, что ему придется служить у сэра Дэвида под началом. И тем не менее если уж делать дело, то начинать надо с самого начала и даже в мелочах не позволять себе слабости.

Но про себя он успел принять решение, он уже знал, что сделает там, на месте, устроит Маскелину перевод куда-нибудь подальше, а Персуордена повысит в должности до главного советника посольства по политическим вопросам. При всем при том на донышке души, в осадке, копался гаденький какой-то червячок. Но он не смог не улыбнуться, получив от Персуордена ответную открытку, — горбатого могила исправит.

Мой Посол, — гласил текст. — Новость ты мне преподнес не из лучших. У тебя ж до черта под рукой всяких там лохматых итонцев — на выбор… И тем не менее. К твоим услугам.

6

Самолет качнулся, как ссутулился, и заскользил медленно и тихо вниз, к земле, в фиолетовый тамошний вечер. Рыжевато-желтая пустыня, монотонный рисунок резанных ветром — будто по лекалу — барханов уступил место памятной еще рельефной карте Дельты. Лениво изогнутые русла, расходящиеся ветви мощного бурого ствола, крохотные зернышки фелук, несомые течением к морю, вниз. Пустынные эстуарии, песчаные косы — безлюдные задворки плодородных нильских земель, где собираются по-заговорщицки, тайком, рыбы и птицы. То здесь, то там река двоилась побегами бамбука, петлей захлестывая островок с рощицей смоковниц, с минаретом, с полдюжиною чахлых пальм, освещающих мягко, словно коснулись кончиком пера, плоский, тоской пропитанный пейзаж, — раскаленный воздух, миражи, тяжелая от влаги тишина. Квадратики возделанной земли, то здесь, то там старательно подшитые заплаты на изношенном твидовом пледе; вокруг же битумно-черные топи меж выгнутых плавно коричневых лент воды. И то здесь, то там вдруг выглянут на Божий свет костяшки розового известняка.

В крошечной кабине самолета было жарко, как в аду. Маунтолив буквально не на жизнь, а на смерть бился за каждый вздох с крабьим панцирем парадного мундира. Скиннерс оказался волшебником — мундир сидел как влитой, вот только весил он. Такое впечатление, будто на тебя напялили боксерскую перчатку. Еще чуть-чуть, и он сварится заживо. По груди под глухою броней сбегали струйки пота. Взрывоопасная смесь возбуждения и тревоги грозила вот-вот разрешиться приступом тошноты. Неужто и впрямь его вырвет в самолете — первый раз в жизни? Только бы пронесло. Блевать в роскошную, заново отделанную парадную шляпу — вот это будет номер. «Пять минут до посадки» — слова, нацарапанные косо на листке из пилотской планшетки. Слава Богу. Он кивнул, как автомат, и поймал себя на том, что обмахивается своим опереточным головным убором. Впрочем, это уже часть его самого. Увидев себя в зеркальце, он удивился: надо же, а на вид как огурчик.

Они пошли по окружности вниз, и навстречу им поднялись лиловые сумерки. Было такое впечатление, будто весь Египет, вся эта громада от горизонта до горизонта погружается понемногу в чернильницу. Метнулись навстречу золотистые, насквозь пропеченные солнцем смерчики пыли, будто стайка пустынных бесов, задиристых и праздных, и сквозь них он увидел наконец минареты с маленькими, как грудки девочки-подростка, куполами и башенки знаменитых здешних гробниц; перламутрово-розовые склоны холмов Мокаттам, как плоть сквозь ноготь.

На аэродроме уже толклись официальные лица и бок о бок с египтянами члены его собственной — отныне — миссии с женами; жены, все до единой, в перчатках и шляпках с вуалью, как будто собрались на конную прогулку по старой доброй Англии. Если бы только не пот, буквально ручьями бегущий по лицам. Маунтолив ощутил сквозь подошвы полированных парадных туфель terra firma [45] и перевел наконец дух. На земле было, пожалуй, даже жарче, чем в самолете, но тошнота прошла. Он шагнул, пробуя силы, вперед и понял, пожимая руки, насколько все переменилось в мире, стоило ему только надеть парадный вицмундир. Внезапно он почувствовал себя страшно одиноким — отныне, дошло до него вдруг, он, в обмен на deference [46] обычных человеческих существ, вынужден будет навсегда отказаться от дружбы с кем-либо из них. Он был закован в мундир, как в латы. И мундир же изолировал его от мира, где люди могут чувствовать себя свободно — друг с другом и наедине. «Господи! — подумал он. — Я обречен на веки вечные клянчить крохи нормальных человеческих чувств у людей, обязанных мне кланяться, — нет, не мне, чину моему! Я стану скоро похож на того несчастного священника из Сассекса, который, чтобы доказать всем, что он тоже человек, произносил вполшепота слово „какашка“».

45

Твердую землю (лат. ).

46

Почтительное отношение (фр. ).

Но минутный спазм, рецидив одиночества, растворился в радостях нового чувства — иного уровня владения собой. Ничего не оставалось делать, кроме как включить на полную мощность генератор обаяния: быть джентльменом до кончиков ногтей, быть воплощением высокого стиля; имеет, в конце-то концов, человек право получать удовольствие от подобных вещей и не дергать себя всякий раз за рукав? Он опробовал себя на ближней шеренге египетских должностных лиц, обратившись к ним на изысканном арабском. Расцвели улыбки, и следом моментальная перестрелка взглядами — вот это да! Знал он также, как встать в полупрофиль к внезапному фейерверку фотовспышек во время приветственной речи — бисер греющих душу банальностей узором по шелковой ткани языка, с едва заметным, как очаровательная аристократическая картавинка, акцентом, — чем тут же покорил разношерстную журналистскую братию.

Рванул вдруг оркестр, безбожно фальшивя, и в заунывных переливах европейской, без сомнения, мелодии, переложенной на арабские четвертьтона, он не сразу узнал собственный национальный гимн. Звучало душераздирающе, и он с трудом подавил желание улыбнуться. Советники-англичане, обучавшие туземную полицию, явно сделали упор на приемы владения тромбоном в местных условиях. Было в исполнении этом нечто дикарски джазовое, этакий хаотический импровиз, как если бы редкую старинную музыку (Палестрина?) взялись вдруг интерпретировать для каминных щипцов и решетки. Он встал «смирно». Ветхий бимбаши со стеклянным глазом стоял перед оркестром — тоже во фрунт, хотя вертикаль явно давалась ему с большим трудом. Потом наступила тишина. «Прошу прощения за оркестр, — шепотом сказал Нимрод-паша. — Видите ли, сэр, это сборная команда. Музыканты по большей части больны». Маунтолив кивнул, как на похоронах, сострадательно и мрачно, и приступил к следующему номеру программы. Он прошелся — весь воплощение своей высокой миссии — взад-вперед вдоль строя почетного караула, оценил выправку; от солдат шел густой дух сезамового масла и пота, двое или трое приветливо ему улыбнулись. Просто чудо. Он едва не улыбнулся в ответ. Затем, вернувшись, засвидетельствовал свое почтение членам протокольного отдела, столь же потным и пряным, в шикарных красных фесках — как в перевернутых горшках для комнатных растений. Здесь улыбки цвели бесконечно и передавались многократно от одного официального лица к другому официальному лицу — как ломтики неспелого арбуза. Посол, говорящий по-арабски! Он улыбнулся чуть застенчиво и зафиксировал улыбку, зная из опыта, что на эту его маску люди клюют охотнее всего. Уж такие-то вещи выходили у него теперь почти автоматически. Краем глаза он заметил, не без гордости, как начали поддаваться очарованию тонкогубой — и чуть на сторону — его улыбки даже члены миссии, особенно жены членов миссии. Они явно расслабились, и лица их следили за ним теперь неотрывно, как подсолнухи за ходом солнца. Для каждого из секретарей у него нашлась нужная пара слов.

Затем наконец посольский лимузин повез его, чуть слышно урча, к резиденции на берегу Нила. Эррол поехал с ними, чтобы лично провести экскурсию по кабинетам и залам и представить ему технический персонал. Размеры здания и роскошь отделки восхитили Маунтолива и отчасти напугали. Жить одному во всех этих комнатах — какой холостяк не отшатнется в ужасе.

— И все же, — сказал он едва ли не с тоскою в голосе, — иначе, наверно, действительно нельзя. Приемы и все такое.

Он прошелся по огромной бальной зале, по музыкальным гостиным, по террасам, выходящим на зеленые ухоженные лужайки, что спускались до самой нильской, цвета какао воды, — и дом гулким эхом отзывался на каждый его шаг. Снаружи жужжали, вертели длинными шеями и шипели, как гуси, поливалки, рассеивая день и ночь водяную пыль по жесткому, изумрудного цвета ковру. Раздеваясь в изящных пропорций ванной комнате с дымчатого стекла безделушками на полках, он слушал их приглушенные выдохи, а потом включил холодный душ. Эррола он отпустил почти сразу же, пригласив вернуться после обеда, чтобы обсудить насущные проекты и планы.