Мавританская Испания. Эпоха правления халифов. VI–XI века

Будущие поколения, даже склонные к сентиментальности относительно судьбы своих неудачливых предков и зачастую не обращающие внимания на соображения правосудия, национального мира и ужасов гражданской войны, не остановленной в самом начале, считали Хусейна жертвой жестокого преступления. Персидский фанатизм довершил картину: он изобразил святого вместо обычного авантюриста, спешившего навстречу гибели из-за странного заблуждения и безумного честолюбия. Подавляющее большинство современников видели его в ином свете: они считали его клятвопреступником, виновным в государственной измене – ведь он поклялся в верности Язиду при жизни Муавии и не сумел добиться успеха, реализовав свое право на халифат.

Смерть Хусейна открыла путь другому претенденту, который был благоразумнее и по крайней мере в своих глазах способнее, чем его предшественник. Это Абдуллах, сын Зубайра. Он делал вид, что дружит с Хусейном, однако его истинные чувства были очевидны даже для Хусейна и его сторонников. «Успокойся, Ибн-Зубайр, – сказал Абдуллах ибн Аббас, распрощавшись с Хусейном, которого тщетно пытался убедить не идти в Куфу. – Для тебя, жаворонок, небеса открыты. Откладывай яйца, пой, чисть перышки – словом, делай то, что сердце пожелает. Хусейн ушел в Ирак, и весь Хиджаз твой». Тем не менее, хотя Ибн-Зубайр втайне принял титул халифа, как только уход Хусейна в Ирак освободил место, он изобразил глубочайшее потрясение и неизбывное горе, когда святого города достигли новости о трагедии. Он даже поспешил произнести патетический панегирик убитому. Абдуллах был прирожденным оратором. Он был необычайно красноречив, и никто не владел лучше него искусством сокрытия истинных чувств и демонстрации чувств притворных. Едва ли с ним мог кто-нибудь сравниться в умении скрывать пожирающую его жажду богатств и власти под правильными словами долга, добродетели, религии и благочестия. В этом заключался секрет его влияния. Теперь, когда Хусейн больше не стоял у него на пути, Абдуллах назвал его праведным халифом, всячески превознес его добродетели и благочестие и обрушил поток брани на предателей и бандитов – арабов Ирака. Эффектную концовку его речи Язид мог бы применить к себе, если бы счел уместным: «Еще никогда этот святой человек не предпочитал звуки музыки чтению Корана, развлечения угрызениям совести, вызванным страхом перед Аллахом, обильные возлияния посту или удовольствия охоты благочестивым размышлениям. …Очень скоро нечестивцы пожнут плоды своих богомерзких дел».

Для Абдуллаха стало делом первостепенной важности привлечь на свою сторону наиболее влиятельных «беженцев» – мухаджирунов. Он опасался, что их будет не так легко одурачить, как простой люд, относительно истинных мотивов своего восстания. Он предвидел противодействие, особенно со стороны Абдуллаха, сына халифа Омара (Умара), человека бескорыстного, глубоко религиозного и очень проницательного. Между тем Ибн-Зубайр не был малодушным и не имел обыкновение пасовать перед трудностями. Сын Омара имел супругу, набожность которой могла сравниться только с ее доверчивостью. Эта дама убедила Ибн-Зубайра, что он должен начать. Он посетил ее и долго разглагольствовал с привычной бойкостью о своем ревностном энтузиазме в отношении к ансарам, мухаджирунам, пророку и Аллаху. Когда он увидел, что его елейные речи произвели соответствующее впечатление, он попросил ее убедить Ибн-Омара признать его халифом. Она обещала сделать все от нее зависящее и тем же вечером, подавая ужин супругу, стала на все лады расхваливать Ибн-Зубайра. Свой панегирик она завершила словами:

– Ему на самом деле не нужно ничего, кроме сохранения и приумножения славы Всевышнего!

Ее муж сухо и холодно ответил:

– Ты помнишь роскошный кортеж, который обычно следовал в обозе Муавии, когда он отправлялся в паломничество, – особенно великолепных белых мулов, покрытых пурпурными попонами, на которых сидели дамы в ослепительных одеждах, украшенные жемчугами и бриллиантами? Ты не могла их забыть. Именно эти мулы нужны твоему святому другу. – Сказав это, он продолжил ужин и больше не слушал свою простодушную жену.

Ибн-Зубайр уже год бунтовал против Язида, а тот все еще не обращал на него особого внимания. Такое безразличие казалось странным для правителя, который не мог похвастать наличием терпения и кротости среди своих добродетелей. Но, во-первых, Язид не считал Абдуллаха очень опасным, поскольку он, более осторожный, чем Хусейн, не покинул Мекку. Кроме того, он не имел желания без острой необходимости запятнать кровью регион, который даже в языческие времена предоставлял надежное убежище и людям, и животным. Он не сомневался, что подобный акт богохульства не добавит ему популярности в глазах верующих.

Но, в конце концов, его терпение истощилось, и он в последний раз потребовал, чтобы Абдуллах его признал. Зубайр отказался. В ярости халиф обещал, что мятежник все равно принесет клятву верности, но когда его приведут к трону в цепях. Однако когда первый порыв гнева прошел, Язид, как правило беззлобный и добродушный, пожалел о своей клятве. Но поскольку клятву нарушать нельзя, он стал придумывать способ ее сдержать, не раня гордости Абдуллаха. Он решил послать ему серебряную цепь и великолепную мантию, которая скроет от посторонних глаз весьма дорогостоящие кандалы.

Халиф назначил десять человек, чтобы отвезти эти весьма своеобразные дары Ибн-Зубайру. Во главе миссии был поставлен ансар Нуман, сын Башира, обычный посредник между ультраортодоксальной партией и Омейядами. Его сопровождали вожди разных сирийских племен, настроенные не столь примиренчески. Депутация прибыла в Мекку. Абдуллах, как и следовало ожидать, отказался принять дары халифа, однако Нуман, которого отказ не обескуражил, попытался переубедить его, взывая к здравомыслию. Частые конфиденциальные беседы между Нуманом и Ибн-Зубайром вызвали подозрение другого депутата, Ибн-Идаха, вождя ашаритов, самого многочисленного и могущественного племени в Тивериаде. Идах решил, что Нуман – ансар, а тот, кто предал свою партию и свое племя, вполне способен предать халифа. И однажды, встретив Абдуллаха, он обратился к нему со следующими словами:

– Ибн-Зубайр, могу тебе поклясться, что Ибн-Башир не получил никаких других поручений от халифа, кроме тех, что получили все мы. Он глава нашей миссии, и это все. Клянусь Аллахом, я не понимаю, что значат ваши темные делишки. Ансары и мухаджируны – птицы одного полета, и только Аллаху известно, что они затевают.

На это Абдуллах с высокомерным презрением ответил:

– А какое тебе до этого дело? Пока я здесь, я делаю что хочу. Я неуязвим, как та голубка, которую защищает святость этого места. Никто не осмелится ее убить, потому что это будет святотатство.

– Думаешь, подобные соображения меня остановят? – удивился Ибн-Идах и повернулся к пажу, который нес его оружие: – Мальчик, дай мне лук и стрелы.

Паж подчинился. Сирийский шейх тщательно выбрал стрелу, прицелился в голубку и воскликнул:

– Голубка, Язид, сын Муавии, пьяница? Скажи «да», если посмеешь, и эта стрела пронзит тебя. Голубка, ты собираешься свергнуть халифа Язида, исключить его из числа детей Мухаммеда и надеешься на безнаказанность, потому что это святилище? Скажи, что именно это в твоем сердце, и стрела пронзит его.

– Ты же знаешь, что птица не может ответить, – с жалостью сказал Абдуллах, тщетно пытаясь скрыть тревогу.

– Это правда. Птица не может ответить. Но ты можешь, Ибн-Зубайр. Послушай: я клянусь, ты поклянешься в верности Язиду, свободно или по принуждению, иначе ты увидишь знамя ашаритов, развевающееся над этой равниной. Имей в виду, я не стану обращать внимание на святость этой земли, на которую ты так рассчитываешь.

Услышав эту угрозу, Абдуллах побледнел. Он и помыслить не мог, что человек способен на подобную нечестивость, даже если этот человек – сириец. Дрожащим от гнева голосом он спросил:

– Ты действительно осмелишься совершить святотатство и обагрить кровью эту святую землю?

– Осмелюсь, – невозмутимо ответствовал сириец, – а вина за это падет на голову того, кто выбрал святую землю, чтобы составить заговор против повелителя правоверных.

Возможно, если бы Абдуллах был твердо убежден в том, что этот шейх правильно передал чувства своих соплеменников, многих бедствий, постигших ислам и его лично, можно было бы избежать. Но Ибн-Зубайр был обречен на гибель, как уже погибли зять и внук пророка, а также многие мусульмане старой школы, сыновья сподвижников и друзей Мухаммеда. Судьба уготовила им многочисленные неприятности и беды.