Maxximum Exxtremum

Санич тоже удивился, когда мы подошли к библиотеке в условленный час вместе и поддатые. Мы выпили ещё по пиву и завалились посреди выступления поэта С. Левина — как вы знаете, моё появление это всегда здоровая конкуренция всему (а выход на сцену сопровождается чуть ли не чирлидингом!) — не знаю почему, но так уж повелось — на сей раз я и не представлял ничего — просто зашёл, весь в чёрном в такую жару, со стоящим а-ля панковским хайром, держа в одной руке Зельцера, а в другой портрет Ленина, содранный в фойе, сопровождаемый весёлым Саничем, поздоровался за руку с солидными насосами — Федулов, Минаев и некоторые деды выглядят весьма благообразно — Эльмира аж поразилась (на входе в библиотеку меня, как всегда, пытались задержать — видимо, «как визуально не соответствующего заявленной цели посещения и назначению заведения вообще») — и сел.

У нас тут же затеялся свой разговор с М. Гавиным, а Левин давал премьеру своей поэмы про алкоголизм с подзаголовком «похмельное действие»:

…ещё надо маршрут коридорныйодолеть, чтоб на кухню попастьи открыв кран холодной воды до упора,охладить свою жаром искрящую пасть…

Но на пути героя подстерегали всякие страхи, всяческая нечисть, столь художественно перечисленная Левиным.

СТОП!!!

— прозвучала одинокая экспрессивная фраза поэта, Санич и говорит мне: «Левин ведь не пьёт совсем» — «Ну да», — говорю я, не прислушиваясь, а Санич насторожился…

Спокойно! Встряхнуться,поправить причёску,пальцы на пульсе, прощупаю чёткосумму ударовв десять секунд.От перегара призраки мрут…

«Пиздёж! — довольно внятно пробасил Саша, — пошёл на хуй, ёбаный крюкан! Будешь ты ещё учить, как пить!» — «Саша, хватить!» — запоздало спохватился я, впрочем, сам едва сдерживая порыв смеха. Зельцер тоже затыкала рот. Все оборачивались на нас — наверное, расслышали. Мы зашикали на нашего Сашу, но он, услышав кульминацию поэмы -

Бог милосерден к дуракам, больным и пьяным.ДА ЗДРАВСТВУЕТ В ВЕКАХ ВОДОРОВОД!
–

провозгласил уж совсем громко: «Я щас голову кому-то отхуярю!» Работники областной библиотеки, слушавшие стихи, взглянули на нас неодобрительно, а «наш благодетель» Золотова — так и с некоторой мольбой. Я взял Сашу и Зельцера и вывел их на свет божий, не испорченный поэтическим перегаром Левина. С нами покинул зал М. Гавин. Мы пошли выпивать на лавочки к филармонии. Зельцер не подавала никакого виду, а я сев рядом с ней, начинал сзади незаметно теребить её спину и даже лезть в штаны. Она не очень одобряла, но и не могла сопротивляться, надеясь на то, что мне надоест. Мне, конечно, не надоело. Она пошла в сортир, я увязался за ней. «Ты что, Лёшь совсем что ль?!» — «Что?» — «Отвяжись от меня, я еду домой!» — «Я с тобой» — «НЕТ, — отрезала она, — и уйди отсюда, дай поссать!» Потом она уехала, а мы ещё выпили. Потом ушёл М. Гавин — как всегда пешком, а мы отправились в берлагу и там по традиции сильно и стильно наклюканились в стелечку.

33.

Было пасмурно и дождливо, тепло и душно, я часов до четырёх валялся в берлаге, стало совсем невыносимо, и я отправился к Эльмире, предвкушая, как она будет недовольна моим нежданным визитом. Она как всегда открыла дверь, улыбаясь своей неподражаемой милой дебильной улыбкой, пытаясь удержать и ругая вечно выскакивающую в дверь Дуню. Ну, сейчас начнётся, подумал я. «Как хорошо, что ты приехал, Лёшь», — жалобно сказала она, робко обнимая меня за шею. Я схватил её, поднял, на радостях кружа как лёгкую невесту, крепко целуя, отнёс на диван. Минут двадцать я всячески кантовал ее, целуя и облизывая лицо. По её представлениям секс в дневное время суток был как-то неуместен — я это хорошо понимал и особо не расходился — тем более, что фашистская собака стояла у дивана и рычала, а то и жевала мою пятку, Зельцер же, отрываясь от меня, изловчалась своей жёстко съездить ей в нос. Я уже отстранился, намереваясь встать и пойти курить, она сама поцеловала меня — как бы в благодарность — и осторожно провела ладонью по моему лицу — ручка у неё совсем маленькая, вся такая гладкая — это меня растрогало до слёз и сильно возбудило. Я накинулся на неё, страстно целуя, запрокинул, стаскивая штаны и трусы, спустился, зафиксировав ее колени локтями, и принялся смачно слюнявиться с ее большой волосатой отдающей солёным щелью. «Ну Лёш-ша-а, ну что ты дела-ешь!..» — стонала она с прибалтийским акцентом, вся извиваясь, отбиваясь, пытаясь сомкнуть ноги. Но хватка моя крепка, а язык длинен. Наверное ей нечасто приходилось этим заниматься, а может быть и не приходилось вовсе. Когда я стал заодно целовать и пупок, она стала биться, как будто через неё пропускали электрический ток, и смеяться навзрыд. А когда я, прилагая невероятную физическую силу, загнул её набок и влез языком в анус, она стала мелко дрожать и скулить… Пальцами я энергично и грубо работал в ее мокром влагалище… Ну вот, дочка, и на тебя можно управу найти. Женская сексуальная дисфункция — недуг, которому подвержены почти половина представительниц прекрасного пола, в запушенном виде он приводит к серьёзным последствиям, вплоть до хирургического вмешательства. Косвенно это сказывается на мужчинах, сокращая число потенциальных партнёрш минимум в два раза, разрушаются семьи и всё такое… Поэтому, будем исходить из того, что нет… что камень он и есть камень, а есть и корявые Пигмалионы. Я над тобой поработаю, дчнка.

Вам может показаться, что я не был нежен с ней — был. Однако же сущность мужской сексуальности (которая, как вы знаете, является прообразом всех свершений человека вообще) не в этом: нежная смазливая медсестрёнка и добрейшая бабка сиделка хотя и помогают конечно, но это не основное — главное — точный, бескомпромиссно-неотвратимый, беспощадный удар скальпеля хирурга. Сколько ни гладь и ни лелей глыбу мрамора, размечая её, всё равно придётся нанести целую серию этих ударов — вопрос: какова будет отдача, сопротивление косной материи-матери…

Хотя ей это уж было в принципе ни к чему, я ещё пару раз овладел ею обычным порядком. Ей всё это вроде бы даже и понравилось, но ещё больше ей понравились леденцы «Бон-Пари» и чипсы, которые я ей принёс — она моментально их схрустала все — я, захватывая, тоже разгрыз одну конфетку — даже отломилось что-то от зуба, а ей хоть бы хны! Я сказал, что вообще-то более логичным было бы с ними чай попить. «Ну, Лёш-ша!..» — «Ладно, в следующий раз я кулю два пакета конфет и два…» — «Три, Лёшь, три!» — вскричала она как девочка. — «Да сколько можно тебя тереть, — усмехнулся я, всё поражаясь, однако пришлось сходить в магазин за пивом и тремя пакетами чипсов, из которых мне не досталось почти ничего — она уселась с ними перед телевизором и была очень недовольна, что рядом пресмыкаюсь я. «Тише, ну Лёшь, тише!» — вопила она, когда я пытался что-то говорить. Она отдавала мне пустые пакеты и бокал и говорила «отнеси», «принеси». Я делал это, ничуть не стесняясь, совсем не предполагая, как в таком плёвом действе в такой совсем не дарвиновской системке могут быть скрыты ростки иерархии…

34.

Она уже пару раз подначивала меня пойти в кино, но в обоих наших к/т идёт редкостное говнетцо, и хотя я не отношусь к поклонникам исторических фильмов и книг (вернее, я отношусь к ним настороженно, чтобы не сказать пренебрежительно), в этот раз мы быстро пришли к консенсусу.

Как у меня Кольцо, у неё было любимое местечко на лавочках у филармонии — ближе к библиотеке, прямо напротив здешней «Лиги-Плюс» — очень удобно ходить за спиртным — это «культовое» место на её языке не очень эстетски звалось «у мусорки» — у лавочки, где мы обычно сидели, стоит мусорная урна. Странно, но этот закон своего места свято соблюдается многими современными людьми; по крайней мере, согласно моим наблюдениям, в некоторых моих знакомых, а особенно в Эле или во мне самом всегда можно было отметить подобное неосознанное стремление — если помните, таков и один из азов науки дона Хуана Матуса — найти свою точку силы.

Решили зайти в кассу. Я дёрнул ручку двери, и оттуда на меня вывалится пьяный красный Мережко. Из соседней вывалился пьяный красный Жарков, ведомый каким-то быком. Я поразился, что увидел их здесь, равно как и тому, что Мережко передвигался самостоятельно. В кассе нам сказали, что вообще-то билет стоит полтинник, но зрителей что-то мало, поэтому будут пускать и так, главное ведите себя прилично, вперёд гостей не лезьте рассаживаться, не поднимайтесь на трибуну для них. «Я вам покажу прилично!» — вскричал я, радостно брызгая слюной на Зельцера, подпрыгивая, устремляясь к выходу. Получив от спутницы несколько увещеваний и угроз («Если ты себя будешь так вести, я с тобой не пойду») и ответив на них невнятными извинениями и заверениями, я устремился за пивом. Она — за мной, стала препятствовать покупке более чем одной бутылки. Как оказалось, к лучшему — всё уже начиналось, всё было очень прилично, а подпив я наверняка что-нибудь да и подпортил, к тому же, одно дело подогреться до или во время культурного мероприятия, но ведь после оного всегда невыносимо хочется выпить.

Нас никто не остановил — если люди уверенно следуют в ложу для почётных гостей, значит, там им и место. Мы сели на балконе с краю — никого нет, только в центре небольшая кучка: Бетин (глава администрации области), его помощники, охрана, да сами кинематографисты.

В начале картины натуралистично показали, как народовольцы на улице взорвали бомбочку — люди корчатся на залитой кровью мостовой, осознавая, что им оторвало конечности, люди бегут, придерживая руками свои кишки… «Я опасаюсь терактов», — сказал я, глядя вниз, в переполненный зал. «Хватит! смотри вон!» — вполне по-домостроевски приказала она. Я попытался ныть, что не виноват, что очень впечатлителен… Она сказала, что ещё одно слово и она уйдёт — или по крайней мере пересядет к Бетину и Чуриковой.

По окончании была встреча с творческой группой. Потом все выходили, а мы выходили вместе с ними, через их выход. В фойе возникла пробка — лезли за автографами и журналюги. Моя спутница отлучилась в туалет, а я стоял, облокотившись на стену и курил, прям возле меня происходила вся эта толчея. Зельцер обомлела: всё вокруг было очень цивильно, до глянца — только что отремонтировано специально к фестивалю, тут же присутствовал Бетин, ещё несколько шишек от культуры и парочка её преподов — и никто не курил! — а я ещё стряхивал пепел на пол, а то и на ботинок какому-то дылде актёру из сериалов, к которому особо настойчиво лезли за автографами. Пока она обретала дар речи, я докурил, затушил бычок ногой и собрался идти, но путь нам заслонила новая лавина восторженных дам с цветами, осаждающих почему-то не Панфилова с Чуриковой, а всё того же красавца-переростка. Зельцер предложила почему-то — наверное потому, что я стоял ближе всех к этому предмету вожделения — взять у него автограф. «Я, блять, О. Шепелёв! — взорвался вдруг я. — А это кто?! Пусть, блять, он у меня берёт! Подходи! Налетай, ёбный!» Хорошо, что никто не налетел. Она, однако, сбежала, а я как коршун, паря над головами, догнал её уже на улице.