Maxximum Exxtremum

Но Я идеалист. Я русский. Я хочу абсолюта. Чтобы весь внешний мир для тебя был я, через меня. Чтобы ты была как бы в коконе (у меня, блин, хватит сил и фантазии на изощрённейший кокон!). Чтобы в сердце, в уме, на языке и во всех твоих других местах был только я. Я — твой бог, ты — мой человек. И наоборот. Но лучше всё же я — я ведь мужчина, мне сподручней — а ты, так сказать, можешь быть землёю плодородной — любовь настоящая: моногамная, агиографическая, географическая, иерогамная. И чтобы ты не говорила, доченька, это мой организм многоклеточный, а ты — всего лишь дочерняя клетка, дочернее предприятие — ребро, и не более того. И это у меня их штук двадцать (одно бугровато сросшееся после слома), а не у тебя (иными словами, это репродуктивный цикл мужчины оправдывает «наличие нескольких партнёров», а никак не «женская природа»!). А если уж Вы знакомы с термином «мужской шовинизм» и допускаете его применение (и особенно в данном случае), то Вы, дорогая моя, круглая дура — но пожалуйста, умоляю Вас, не бросайте читать — ведь сказано: не даёте, но всё равно обрящете — вот да и оформитесь в попку хотя бы виртуально!

(Да, Таня, трудно быть богом, ведь чтобы им быть — хоть кто-то должен в тебя верить. ЯТЛ. «/ // //».)

А вот самое интересное. Звоню я как-то Долгову, пока «глава семейства» смотрит телек, по-домохозяйски поболтать.

«Ты где, чё делаишь?» — спрашивает он. Да вот дома, у Зильцера, фасоль вот жарю, отвечаю так по-домашнему, а недавно вот ходил относить мусор. Короче, «у нас» теперь собака. Три недели назад — ну, типа как я «ушёл» — эта дура купила щенка стаффорда. Зовут Макс — в честь её бывшего любовничка. Ну, я тебе скажу, это и пидор шерстяной! Дуня по сравнению с ним просто стиральная-машинка-малютка-ацидофильная-полуавтомат-стационар! Он настолько нагл и валтузлив, что не токмо г-жа Шр’ек, хоть сама и вызвалась справить ему документы за 50 баксов, когда ознакомилась с ним лично — теребила его за все места и особенно даже за «письку» — а мы бы прямо сказали «пичужку»! — вынесла немногим больше часа, решила действовать заочно, поостереглась, а даже г-жа Сова, как только он первый раз влетел на кухню и начал на неё визгливо гавчеть, сразу приуныла до нехорошего. По словам хозяйки, она «как будто почувствовала что-то» и за считанные дни осунулась в самом буквальном смысле. Я видел её перед смертью (смешок Долгова) — забросила все свои козни, сидит в углу, бедная, молча смотрит на возню с собакой и отказывается от пищи. «Чё, сучара, и на тебя управа нашлась!» — сказал я ей, а она даже не ответила! На другой день, когда я уехал, она издохла. Эльмира её бросила на балкон, и две недели она провалялась там, а вчера вишь отдебель, оттепель… (Алёшины всхлипы в трубке.) Сегодня с утра меня Зельцер донимает: «Лё-ше-чка, совой воняет, ты бы отнёс её в мусор». Я так и сделал — положил её в пакет… засыпал сверху кожурой от картошки (Алёша уходит в радикальный покат), чтоб дорогой не воняло… (И всё бы ничего, дорогие вы мои, да фасоль сгорела).

А собачка энта, Максик, щенок ебучий ростом в пол Дуни и с хуем в пол моего, начал жить себе припеваючи. Кушает мясо, спит на постели с Зильцером, ссыт и какает где попало. В первый день, я, забираясь в тёплую постельку на своего-несвоего Зельцера, вижу и чувствую, что на нём вроде как кто-то уже есть… И она целует его. Я заявляю, что не буду целовать её, пока она не помоет рот. И не бери его за хуй — лучше меня! Потом, когда я всё-таки начинаю свою долгую «пейотную песнь», кто-то как-то, воняя козлятиной, совятиной и псиной, пристраивается чуть ли не ко мне самому! В первый день она бьёт его пяткой, спихивая, во второй — я бью его пяткой, а потом она меня пяткой… В третий — я сплю на зассанном коврике у двери.

Пудель Атма, королевский Артемоха, пёсик Антураж, Снупи, Макси-Снупи-Залупи! — пантеон человеческих покет-друзей, серия «сделай сам + сотвори себе» Но когда она срывается и начинает его лупить, мне становится его жалко! Лёшь, следи за Максом. Слежу. Это хуйло несмышлёное затискивается под тумбочку под телевизором и начинает шумно мочеиспускать на ковёр. Я трублю тревогу. Прибегает Эльмира и орёт на меня: «Блять, сказала же следи! — он ссыт, а он смотрит!» — «Ну я что ему хуй заткну что ли?!» — «Какая же ты рвань — бери вот теперь тряпку и вытирай. Пойдём, Максик» Или: «Опять ты наступил в гавно! Я же специально тебя предупреждала!!» (Алёша, я думаю, дохнет навзрыд, а я чуть не плачу, ей-богу, — каждый из вторых дней проходил теперь в бесконечных обвинениях меня в том, что я ненавижу Макса, не люблю животных, и вообще я бесчувственный эгоист и думаю только о себе и своей утробе — как бы пожрать и поспать за чужой счёт — и это в то время, когда бедному щеночку и так нечего есть… ты бы хоть раз бы… (всхлип, начинает хныкать) хоть косточку… ему принёс… если б ты любил меня, ты бы любил и его…). Что за хуйня! Бе-бе, «ему два месяца всего», а у него руки толще чем у меня — спрашивается: почему? — потому что он сжирает в два раза больше, чем я! Я питаюсь пельменями из незнамо чего, а это ходячее мясо с прожилками ест стейки! Нахуя он вообще нужен?! — я, я могу делать всё, что может и он — вилять хвостом, бегать, прыгать, рыгать, лаять, фыркать, лизаться, вонять хуйнёй, мочиться на ковёр — да я могу много большее! — да он в сравнении со мной — молокосос! Давай я сожру его долю и оттащу его в мусор. Или обджярю в духовке. (После таких слов меня начинают бить и выгонять из дому.)

…Она мне никогда не нравилась как женщина, не нравилась как личность, но благодаря многократности и единственности обращения именно к ней, я познал её именно как личность, как женщину.

Как один и тот же человек может быть и тем и этим? Зельцер дрянная и Зельцер хорошая. «Я хоро-ша-я…», — постанывает она как девочка, когда я в первый день, лёжа на ней, целую её и шепчу «дрян-ная…». Я и сам в этот момент не верю, что уже завтра она будет редкостной дрянью и стервой. Нет, говорю я себе, как человек, который видит призрака, и чтобы не потерять рассудок, отнекивается, ты дрянная, ты очень дрянная. Я хоро-ша-я, стонет она, и я не знаю, что сказать. Я шепчу: нет, Элечка моя, ты дрянная, ты очень дрянная. Ты меня даже ни капли не уважаешь — и это факт, и я смотрю ему в лицо и не могу оторваться. Но мне ничего и так, просто немножечко обидно. Не слушай меня, говорит она, не обращай внимания на то, что я дура на тебя несу.

Когда ты без косметики, без одежды лежишь передо мною в полутьме, ты совсем другая — хорошая, нежная и лишь немножко-немножечко дрянная. А утром ты встаёшь и словно надеваешь другую кожу — два часа, пока ты красишься и выщипываешь брови (я ещё, златые, про это вам не рассказывал, но помилуйте!) делают тебя на десять лет старше. И вот ты на улице с собакой — я, честно говоря, каждый раз так встречая тебя, чуть ли не боюсь тебя! — ты такая грубая, чёрствая, неприступная!..

«Что же, я такой уж монстр, что ли?» — кротким голоском говорит она, и мне становится на секунду стыдно, что я как-то смог что-то подобное допустить к мысли и обсуждению. Ещё через секунду я уже говорю: «Да, ты, во-первых, дрянная вся, а если заглянуть поглубже — ты монстер. Но это только я вижу. (Мне можно, потому что я врач — специальный Айболит для монстров, в глубине души тоже немножечко монструозный.) Я и с дрянью за один стол не сяду, и тем более не в моих принципах ложиться в одну постель с монстром, пригревая его на груди… Но тебе я почему-то прощаю всё. Наверно я тебя люблю. (Кто-то ведь должен любить и тебя!) Можешь считать меня распиздяем и эгоистом (наверное, я ими и являюсь), можешь презирать меня за это, за моё смирение, за всё что угодно — только люби меня, дрянь, хоть немного — немножечко!»

Не за что, не за что её любить, повторяю я про себя как мантру, хуже неё ведь нету дряни… но сбиваюсь: ведь должен и её кто-то любить?! Я её не осуждаю, даже и приемлю как факт — но любить-то за что?!

Конечно, я всё знаю, тоже составил дихотомию… Сама возможность того, что она может быть хорошей (и бывает, хотя и очень недолго!), выбивает меня из колеи. Я должен её любить только за то, что она хуже меня — что я могу спокойно заснуть с мыслью, что я лично знаю человека, который точно хуже меня…

39.

Правильно вы думаете, дражайшие мои, что и на животине сей она не остановилась. И вот я что называется не опять, а снова вижу, как она, сидя на кухне, положив ногу на ногу, вправляет себе в бугорок на кулачке иголку-инсулинку, ругается, выбивая об стол сгустки крови, облизывает руку… Показывает чудеса сосредоточенности, просит ей прикурить и показывает чудеса расслабления.

Несмотря на всю эту её обнажённую кровь, боль и т. д., всё равно это было зрелище неоднозначное, имеющее в себе нечто подкупающее, вызывающее одобрение — вам же нравится видеть лицо вашей девушки в момент оргазма — когда она закатывает глаза, пищит и задыхается, тащится — так и Зельцер начинает втыкать — это явно положительный эмоциональный пик… Но нет уже и речи о том, чтобы спеть «Ситтинг ин май рум…»

Вскоре я узнаю, что я являюсь единственным посвящённым в её маленькую тайну (звонок в дверь — «Шрек пришла! — раздражается она, прерываясь, — скажи, я сру», — и запирается с «приблудами» в сортире, а потом выходит, как ни в чём не бывало), и начинаю беспокоиться, что она угрожает большой бедой.

Я уже знаю, что авторитетом не обладаю. Авторитетом в её глазах не обладает никто. Но всё-таки я…

«Как ты думаешь, сколько за это дадут?» — и показывает мне потрёпанную книжку — «Закон Божий» издания начала прошлого века. Моя экспертиза заканчивается тем, что «я не знаю», но вдохновляет на проведение беседы, на которую уж давно вдохновлял барандель, но я всё не решался.

Сначала я читаю ей отрывок из самого начала — как Адам и Ева согрешили, вкусив от змия. Разъясняю ей, одурманенной, что такое «от змия» в широком и узком контексте, и что в любом контексте женская суть априори блядскыя. «И съ техъ поръ хлебъ свой въ поту добываютъ человеци» — эта тема нам с ней тоже особо знакома, поскольку оба мы не можем адаптироваться в мире социума, в центре которого ёбаная жаба, квакчущая адно лишь слова — «джаб» «Пропагандистская лабуда», — заявляет она, озвучивая мою мысль. «Без тебя знаю, сучара!» — я, уже слишком войдя в роль и переигрывая, пытаюсь влепить её пощёчину. В ответ она даёт мне кулаком в ухо. На несколько секунд я запинаюсь, колеблясь между тем, чтобы дать ей в обратную, осунуться, или даже рассмеяться, но вовремя беру себя в руки (не выпуская из них книги). «Любите друг друга и трудитесь — вот весь вам Мой Завет!» — наконец-то вырываю я фразу, на которой уместно и закончить цитирование, и перехожу к главному.