Maxximum Exxtremum

— Плюнь на неё. Я тебе давно всё сказал про неё. Если я ещё раз услышу рассказы об этой… или узнаю, что ты опять с ней путаешься — пеняй на себя. Я с тобой больше не буду… пить.

Мы взяли червивки и отправились, распивая её на ходу, вчерашним маршрутом. Понятное дело, что мне очень хотелось просмаковать определённые вещи, но так как было нельзя, пришлось сублимировать, что тоже в общем-то иногда пользительно.

— Это фигня, — говорил я, отглотнув из бутыли, запрокинув при этом голову в торчащее из-под моста звёздное небо, — меня вот сейчас интересует, было ли вообще такое: человек слетал в космос, увидал, что никакого бога там нету, за час обернулся, вернулся и идёт по городу, широко улыбаясь как ни в чём не был?!

— Да п-при ч-чём тут это?! — Саша выплюнул только что заглоченное, удыхая — наверняка недоумение и увеселение его вызывал сам факт возникновения подобного вопроса.

— Почему я, я — из 78 миллиардов человеков?.. — Он опять удыхал: «Причём тут ты?!» — …должен осознавать всё как в первый и последний раз — да даже ведь не осознавать — чувствовать! И в этом у меня, дорогие, нет никакого хейтазольства — ясно, допустим, что существует лишь вид, а не индивид, но есть, так сказать, несущие конструкции, шурупы — «шурумберы» — как говорил в детстве мой братец…

Саша схватился руками за какую-то «несущую конструкцию» моста и удыхал навзрыд, трепыхаясь, как от эл. разряда, всем своим несообразным телом.

Мне вдруг вспомнилось, как однажды мы шли с ней ночью, и она обратила моё внимание на небо — она! — стала показывать, где какие созвездия, где Полярная звезда… А я и не знал, что она вообще имеет понятие о существовании неба…

45.

Приехал в берлагу днём и, конечно, не нашёл себе места. Я отправился прямиком к ней, хотя как пить дать придётся, как и в другие разы, «куковать» на скамеечке и, собственно говоря, путь к ней вообще заказан. Запыхавшись, я притормозил у её двери, прислонившись лбом к холодной краске стены, осеняя себя несуразными миниатюрными крестными знамениями… — казалось, что витальная энергия моя, кипящая и бурлящая, вот-вот пойдёт через край… Я лихорадочно жал кнопку звонка, ожидая увидеть физиономию «нашего нового друга» (на языке вращалось мерзкое на вкус, какое-то холодцеватое выражение «интимный свет»)…

Она открыла, улыбась, как бы удивляясь. Отступила, приглашая меня. Я вошёл, ожидая худшего. Она отступила в зал, я сунулся за ней — вытянув шею и самоё туловище — чтобы не натоптать и посмотреть, есть ли кто в комнате.

— Я заторчала, — сказала она, с жалобно-детским «ча», с запредельно детской блядоватенькой улыбочкой, хлопая ресницами, сложив на поясе ручки и поводя туда-сюда корпусом — как будто это был какой-то водевильчик «Стрекоза и Муравей» или «Заячья избушка», и она «невинно» просится пожить «немножечко», — немножечко.

— Как же так?.. — Я едва смог что-то выговорить, тоже дитятя, шокированный тем, что Cаничевы предсказания начинают сбываться — ведь его оценки и увещеванья я воспринимал лишь как грубые императивы-стереотипы трубящей свою вечную песню социальной нормы. Неужели это правда?

Однако прошла минута-другая, и трагедии я не почувствовал (это у меня всё трагедии, а Лолита, как я написал в экзаменационном листке, noughty — в смысле nаughty — хотя всё-таки иногда по ночам плачет…). В конце концов, даже по официальной статистике, каждый шестой житель Земли наркоман, и нечему тут удивляться… Она сказала и показала наглядно, что стереосистема и все диски “ушли”. Про этого чувака, кажется, Пашу, хотя я и не осмелился спрашивать, сказала «скотина» и что он её «окружил» и «развёл».

Она улеглась на диван, задрав колени, ноя и постанывая. У неё была несуразная просьба (с коей я, конечно, её корректно послал туда же), чтобы я у родственников достал жидкий реланиум — надо бросить, перекумариться… Я приблизился к ней, поглаживая её голые маленькие ступни, небритые колючие икры… Она забрыкалась и выразила вербально своё неодобрение моего ухаживания. Тогда я довольно грубо и прямолинейно (ох, уж извините!) спросил, нет ли у неё чего-нибудь съестного (например, бутеров и кабачковой икорки), чтобы я смог съесть оное в себя самого для поддержания жизненной функциональности: её интенсивности и интенциональности.

Она взбесилась.

— Я подыхаю, блять, а он жрать сюда пришёл!..

— Ну что тут такого-то? Я просто хочу есть — как всегда…

— Ты не дома — ты пришёл в гости — только зашёл и сразу: я жрать хочу, здравствуйте! Ты что, как только к кому приходишь, тебя сразу за стол сажают?!

— Ну извини, не знаю… — оправдывался я, сам раздражаясь. — Такой отповеди я никак не ожидал, но дело в том, что действительно меня все кормят — уж представь себе… (Спасибо вам, дорогие, — всем, кто делал это!) И вообще это древнейший, не нами заведённый алгоритм — как там в сказках? — напои, накорми, в баньке распарь и спать уложи! Раньше я, правда, не задумывался о второй коннотации слова «спать»…

— Какие тебе, блять, сказки! — вопила она, — жрать и ебаться — вот единственное, что тебя интересует! — Нечаянно-негаданно она произвела формулу, которая впоследствии у неё закрепилась. Я подумал, что возможно так оно всё и выглядит — домостроевский реликт: пришёл мужик домой, скинул сапоги, ударил кулаком по столу: вынь да положь!

— Ну, Эль, не надо… — Хотя погоди: какой «положь»? — я робко прошу, просто спросил — а нет, так и не надо…

— Может у меня самой последний кусок колбасы в холодильнике (так, объект распознан и локализован…) остался!.. Я, между прочим, сама не так богато живу… — тон её сделался приторно жалобным, — нет что б принести… — вот-вот заплачет, маленькая, бедненькая, — ты должен с апельсинами, с конфетами, с шампанским в гости к девушке приходить!..

— «В гости», значит? Глодать кости?.. К кому, к кому?! — «к девушке»?! Значит, «реланиум»? Релятивизм разумеете? — выговаривал я, едва разжимая напрягшиеся челюсти, подготовляя взрыв ярости.

— Что ты бормочешь?! Надоел твой бред! И Санич твой тоже такой простой-деловой: есть, мол, шмаль?! А хрен тебе не…

— Ладно, — сказал я, разобиженный, отчаявшийся даже иметь право на правую (когда ты прав) бытовую злобу, решительно направляясь в коридор, — ты всё равно ничего не понимаешь… Я пойду, Эльмира.

Как не странно, она остановила меня и тут же вытащила из холодильника колбасу, сочинила два бутера и сунула их мне: дескать, вот вам, нате! — я дивился и давился — не то от отсутствия икры, не то от смеха.

46.

Вернулся из деревни в в берлагу — на двери другой замок! Положил вещи в угол, прикрыв их поганым тазом и отправился к Саничу звонить хозяюшке, а если честно — всё равно не дозвонишься — за молотком, ломиком или болгаркой.

Саша встретил меня весело, не удивившись, а пообещав удивить сам. Звонит, говорит, мне Зельцер — голос охрипший, вся какая-то хреновая: где, мол, О. Шепелёв? Я её посылал, отговаривался, а она всё плакалась, просила показать, где ты живёшь. Мы встретились с ней и повёл я её к тебе — думаю: вот сынок-то удивится! Подходим: у берлаги толпа народу, у двери суетятся, в форточку лезут, тут же мент, пристав знакомый — ну как знакомый — он два дня назад, когда нас залили соседи, ко мне приходил… У меня так сердце и ёкнуло. «Что? Что, Саша?!» — затеребилась эта. Поздно, говорю, повесился наверно сынок-то… Пристав сразу ко мне: «А ты тут что делаешь?». Я сразу: — «А ты?» — «Да вот, говорит, квартира тут, её вроде сдаёт какая-то чувиха, мало того, что нелегально, она ещё и не её, соседи накапали, что тут бордель, вот приехали её родственники, дальние, ну, типа настоящие хозяева, наследники, хотят теперь продать. Честно говоря, говорит, это сарай какой-то или сортир, а не квартира». Хе-хе! Позавчера это было…