Май, месяц перед экзаменами

Я пытаюсь прикинуть, что произойдет, если Милочку действительно окружит тот блеск, тот успех, которые спит и во сне видит витающими над Милочкиной головой ее мать.

Легкая сумка-планшет через плечо, быстрые строки в блокноте, вызывающе дерзкий стук каблуков (корреспондент идет!) и общение с теми, кто покоряет космос, плывет в Антарктиду. В крайнем случае, устанавливает безразлично какие, но мировые рекорды. И навеки ей не будет дела до таких поселков, как наш Первомайск.

Впрочем, ей и сейчас уже нет дела до Первомайска. Вот если Первомайск прославится на всю страну, тогда она снизойдет.

Мы встретимся с нею на широких проспектах (к тому времени, надо думать, покроют асфальтом наши разъезженные улицы), и озабочена она будет тем, насколько эффектным может получиться очерк, который она назовет «Десять лет спустя». Возможно, в этом очерке Звонкова вспомнит и Михайловну с ее молодой косыночкой, с ее разбитыми, готовно согнутыми, чтоб подхватить любую работу, руками (как-никак Михайловна рыла первые котлованы первой очереди нашего завода сразу после войны и укладывала первые камни в его первые фундаменты!).

И Косте Селину, сыну Михайловны, в нем найдется место (мечтал паренек о капитанском мостике, о голубых дорогах Атлантики, потом работал просто слесарем, а вот теперь вырос вместе с родным заводом. И — пожалуйста: огромным кораблем плывут в будущее корпуса комбината, где он одним из начальников смены). И даже, может быть, мне…

И все в ее очерке будет похоже на правду как раз в той степени, в какой муляжи на витрине нашего гастронома напоминают настоящие яблоки, караваи хлеба, куски мяса.

Глава четвертая, тоже от автора. Тем более, что никто не мог бы ни видеть, ни слышать со стороны происходящего в ней

В то время как Анна Николаевна, думая так или приблизительно так, сидит над своими тетрадями, Нина и Виктор давно уже на обрыве.

Обрыв днем любому бросается в глаза своей безусловной неприглядностью. Коровы выедают его клочковатую траву, оставляя рыжую шерсть на кустах терновника, растущих поверху. Внизу болотцем растекается речка.

Но сейчас обрыв растворен в голубых и синих бликах, наполнен влажным шелестом и влажными запахами. И вообще он уже не обрыв, а преддверие таинственной ночной страны. А Нина и Виктор ее жители. Только иногда они выходят к ее окраинам для того, чтобы произнести что-нибудь вроде такой фразы:

— Скорей бы все уже кончилось: экзамены, аттестаты, медали, которые, прости меня, но из-за Аннушки очень могут нам улыбнуться… — так говорит Виктор, и Нина наклоняется к нему, всматриваясь в блестящие и тоже таинственные от луны глаза.

— Ты очень шалеешь? — Нина спрашивает бережно, будто прохладными ладонями берет его лицо.

Слова ее отделяются друг от друга, как капли, падающие в темную траву. Мальчик же, наоборот, не роняет слова, а выговаривает их быстро, отрывисто:

— Очень жалею. Все как-то осложнилось и усложнилось. Придется заново пересматривать два-три года жизни. А на Кавказ мы все-таки махнем с тобой, старушка.

— А костры до неба будут?

— Все будет.

— И ты встретишь Юрку Орлова и Генку Гуляева?

— Мы встретим. Надо только заранее стукнуть им телеграмму.

— И девушкам тоже — стукнуть?

На этот раз уже в Нинином голосе звучат нотки, совершенно недопустимые в ночной прекрасной стране, — нотки обыденной досады, и Виктор просит ее:

— Не надо о них так. Ты — это ты, а девушки — девушками, их везде много, и то — хорошие.

— Я ничего о них не хотела сказать. Как ты думаешь, и им понравлюсь?

— Обязательно. И мальчишкам и девчонкам. Ты знаешь, горы такое дело: плохих людей там не бывает. Фаршмак какой-нибудь раз-другой пойдет — и нет его. То ли его разгадают, то ли сам сообразит — не для него.

— Плохих нет. А слабых?

— И слабых.

Он отвечает мельком, не заботясь о том, почему девочка задала такой вопрос, но от следующего уже не так легко отмахнуться.

— А ты — сильный? — спрашивает Нина, покусывая травинку, не глядя в его сторону. И что-то обидное заключается в этих словах, будто она не просто спрашивает, чтобы утвердиться в давно известном, а заранее оставляет какой-то уголок для сомнений.

И Виктор говорит:

— Думаю, что померяюсь… — Он хочет добавить: «И с Ленькой твоим, и с Володькой Семиносом…»

Но Нина перебивает его фразой, словно специально подслушанной у Алексея Михайловича:

— Я не о плечах только.

— Так и я не только о плечах.

В самом деле, он считает себя человеком сильным не только в тех случаях, когда дело касалось, кто сколько поднимет или выжмет «одной правой» или «одной левой». Разговоры о силе и слабости носятся в воздухе, к ним так или иначе сводятся все споры в классе и на улице, после кино и перед вечеринками. И наверняка никому из тех, кто смотрит на него со стороны, не приходит в голову мысль о слабости. И никому, кроме Нинки, не разрешил бы он таких вопросов. Но «железный староста», «железобетонный староста» имеет право и на это. Тем более, что староста еще и просто Нинка, и, как просто Нинка, он вздыхает и говорит неизвестно почему ободряюще:

— Ничего. Мы станем еще сильнее, правда? И в горы будем ходить каждый год.

Виктор отвечает так, как если бы слышал только последние слова:

— Будем. Ты знаешь, этим заболевают один раз и на всю жизнь. У нас там Аллочка одна Соловьева есть. Она, правда, взрослая, но ее все — Аллочка. Так она когда-то кровь сдавала, чтобы путевку купить. И парень у нее был тоже альпинист. Давно, правда, был…

— Почему ты говоришь «был»? Перестал ходить? Или разбился?

— Нет, ходит. Группы водит, какие пониже. А Аллочка — мастер спорта. Замужем за другим.

— За другим — тоже мастером?

— Тоже.

— А парень тот что?

— Ничего. Песни поет, знаешь, эту:

Подари мне на память билет На поезд куда-нибудь.

Я у него научился. Он первого года группы водит.

— А они, те двое, что поют? «Марш энтузиастов»? Или «Песенку геологов»?

— Кошмар, что ты взвилась вдруг? Ничего не знаешь, а судишь. Тот парень первый от нее отступился и женился недавно. Только сейчас почему-то жены у него нет.