Маяковский. Самоубийство

А. Н. Толстой — прозаик, и речь у него идет о жестах персонажейсоздаваемого им произведения. Поэтому он и подчеркивает постоянно, что художник должен «ясно видеть» изображаемый им персонаж, должен уметь галлюцинировать.

Лирический поэт фиксирует в строе, интонации, выборе и порядке слов, ритмике стиха СВОИ СОБСТВЕННЫЕ жесты. Поэтому так комичны эпигоны, усваивающие вместе с ритмикой и интонацией поэтов, которым они подражают, чужие, не свойственные им жесты.

Эпигоны Маяковского комичны особенно. Ведь интонации и ритмы Маяковского передают ЕГО «жесты». За каждой его строчкой ощущается его шаг, его рост, его бас. К тому же, как сказал однажды Эренбург одному молодому поэту, «Маяковский был трибун, но у него была трибуна».

Поэт, у которого нет ни роста Маяковского, ни его баса, ни его трибуны, но который будет подражать ритмам Маяковского, то есть его «жестам», неизбежно попадет в комическое положение.

Комизм такой ситуации я и мои соавторы Л. Лазарев и Ст. Рассадин попытались однажды изобразить в пародии на Михаила Луконина:

Я сижу на тротуаре у витрины магазина «Мужская обувь». Мокасины — они для эстрады. А я человек простой. Сапоги, как размер для стиха, подбираю. Свободные чтобы. У Твардовского размер, как у Пушкина. У меня — тридцать девятый. У Маяковского — сорок шестой. «Сорок шестой заверните». Надеваю. Иду — чуть жив. Оступаюсь. Хромаю — то правым, то левым стихом. Но лучше хромать в сапогах чужих, чем ходить босиком.

Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.

Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:

Жизнь моя, иль ты приснилась мне! Будто я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне…

Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.

И этот тоже:

Излюбили тебя, измызгали. Невтерпеж! Что ты смотришь так синими брызгами, Или в морду хошь!

Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.

То же — у Лермонтова:

О, как мне хочется смутить веселость их, И бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью!

И вот это:

Любить? Но кого же? На время не стоит труда, А вечно любить невозможно…

Состояния души разные. А душа — одна.

То же — у Некрасова:

От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви!

Сравните этот крик, этот отчаянный вопль с его спокойным, но таким же горестным «подведением итогов»:

Я дворянскому нашему роду Чести лирой своей не стяжал. Я таким же далеким народу Умираю, как жить начинал.

И тут тоже: жесты разные, а душа — одна.

То же и у Маяковского. Диапазон его жестов — огромен. Амплитуда колебания разных состояний его души поражает поистине гигантским размахом этого «маятника»:

Я земной шар чуть не весь обошел, — и жизнь хороша, и жить хорошо.

И тут же:

Для веселия планета наша мало оборудована. Надо вырвать радость у грядущих дней.

Или вот это:

Себя до последнего стука в груди, как на свиданьи, простаивая, прислушиваюсь: любовь загудит — человеческая, простая. Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте…

А незадолго до этого:

Было всякое: и под окном стояние, письма, тряски нервное желе. Вот когда и горевать не в состоянии — это, Александр Сергеич, много тяжелей. Айда, Маяковский! Маячь на юг! Сердце рифмами вымучь — Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч.

Или вот это:

Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!

И тут же:

Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

А вот еще:

Ненавижу всяческую мертвечину. Обожаю всяческую жизнь!

И тут же:

Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп.

И еще:

В черном небе молний поступь, гром ругней в небесной драме, — не гроза, а это просто ревность двигает горами.

А давно ли выплеснулось у него такое:

Я теперь свободен от любви и от плакатов, шкурой ревности медведь лежит когтист.

И опять о том же:

Я ж навек любовью ранен, еле-еле волочусь.

Но не прошло и года, и:

С тобой мы в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.

Состояния души — разные. (Еще какие разные!) А душа — одна.

С легкой руки Тынянова в критике и литературоведении утвердился термин «лирический герой». Хотя и принес он с собою немало вреда, сам по себе он, может быть, на что-нибудь и годится. Но к Маяковскому он уж точно неприложим.

Едва ли не самая характерная особенность лирики Маяковского состоит как раз в том, что между конкретным лирическим «Я» поэта и его «лирическим героем» нет ни малейшего разрыва, ни даже крошечного «зазора». Маяковский входит в стих таким, каков он есть, со всеми — частными, казалось бы, даже не идущими к делу, не слишком существенными деталями и подробностями своего повседневного быта и бытия. С собакой Щеником и соседом Бальшиным, мамой — Александрой Алексеевной и сестрами Людой и Олей, с цифрами телефонных номеров и названиями улиц и переулков: