Майами
Шрифт:
Лайза улыбнулась. Что бы еще ни сделал или не сделал этот мальчик, но он устроил ей хороший ресторан.
— Твой отец неглуп, — сказала Лайза, добираясь до его подсознания.
— Он тоже так считает.
— Я вижу, откуда ты все это берешь.
О, мальчишка. Розги и морковка. Плетка, потом деньги.
— Спасибо. — Он опустил глаза. Она смеялась над ним. Парни-бизнесмены, сидевшие за соседним столиком, хотели бы оказаться на его месте. Они напоминали картину какого-то старого художника — еда подносилась к открытым ртам, глаза похотливо застыли на его напарнице по ланчу. Сквозь простую белую ткань он мог видеть ее не скованные ничем груди. Они утыкались в хлопок, словно ища путь
— Расскажи мне про твоих родителей, — попросил он.
Для Хосе это было развлечением. Для Лайзы нет. Она побледнела. Руки вцепились в скатерть. Полные губы сжались. В глазах засверкало пламя.
— Зачем тебе это нужно? — огрызнулась она.
— О, да в общем-то, просто так… — сказал Хосе, сделав шаг назад от пропасти, которая так неожиданно разверзлась под его ногами. Однако Лайза не собиралась отказываться от темы. Джинн был уже вызван волшебной лампой. Ему нужно было дать время подышать.
— Я ненавижу их. — В ее голосе послышалось шипение.
— Я думаю, что каждый человек иногда… То есть…
— Заткнись!
Молчание тикало как бомба. Затем, с настойчивостью ребенка, ковыряющего болячку, Лайза начала говорить.
— О'кей, ты спросил меня про родителей. Я расскажу тебе все про них. Отец мой умер, когда мне исполнилось шесть лет, и он был крестьянином, плотником. Таким вот парнем, с чьей дочерью твое семейство не танцует, ведь верно? А он был замечательным, и я любила его больше, чем все деньги на свете. За всю свою жизнь он совершил только один невероятно глупый поступок. Он женился на моей матери.
— Ты не любишь свою мать…
— Моя мать ПРОСТИТУТКА!
Весь ресторан слышал это, слышал и стук, когда кулак Родригес нанес сильный удар по столу, опрокинув бокал с самым дорогим шампанским. Однако исповедь Родригес на этом не закончилась. Ее голос был пропитан ядом, когда она продолжала.
— Мой отец делал какие-то шкафы для торговца в Гейбле, и у него случился сердечный приступ… и… и он умер… — Слезы попытались пробиться к ее глазам, однако глаза были слишком сердитыми для печали. — И этот мужик приехал в своем отвратительном позолоченном «Кадиллаке», чтобы отдать отцовские инструменты, и увидел мою мать, а мать увидела его, и они понравились друг другу, а ведь отец умер всего несколько часов назад. Я имею в виду, что он умер уже в больнице. Мать только что вернулась оттуда, и вот она уже улыбалась этому мужику, а он хищно смотрел на нее, а я все это наблюдала. Это было так ужасно. Мне было шесть лет, но я помню все. Я вижу их как сейчас. Он облокотился на дверцу, а она глядит мимо его большого брюха на автомобиль, а торговец сверкает своими жирными руками, потому что они все в золотых кольцах и дерьме, а сам он словно слеплен из сала, волосы воняют одеколоном, и тут же стоит моя мать с глазами, словно кассовый аппарат, выставив перед ним сиськи, приманивая к себе… и знаешь, что он сказал, знаешь, что он сказал?..
Хосе не знал.
— Он сказал: «Не хочешь ли прокатиться в моей машине?»
— Но она этого не сделала…
— О, сделала. Она сделала это. И с тех пор все каталась. Я убежала. Помню, как я бежала по улице и кричала во весь голос, потому что, разумеется, они хотели, чтобы я отправилась с ними. Но они все-таки уехали. Они уехали в ту вонючую поездку на том вонючем автомобиле… и через две недели мы отправились вместе с ним. — Она помолчала, чтобы наполнить себя горючим мести. — И знаешь что? Они наняли какого-то другого мужика, чтобы тот доделал
шкафы.Хосе сглотнул. Беседы подобно этой не входили в программу его защищенного мира.
— И ты думаешь что? Ты думаешь, что этого достаточно? О, случалось еще почище. Многое еще похлеще этого. Он дождался, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Может быть, это была единственная порядочная вещь, которую он сделал за свою грязную жизнь. Я должна отдать ему должное. Но в одиннадцать он увидел, что я вошла в возраст. Он изнасиловал меня в ванной и едва не отправил на тот свет, потому что последнее, что я помнила, прежде чем потеряла сознание, это кровавые пузыри, моя кровь.
Лайза Родригес дрожала. Хосе чувствовал, как стол вибрирует под ее руками, стучит от ее дрожащих бедер. Она добралась до него сейчас, только не в зоне сексуального влечения, где она уже и без того владела им. Но в чем-то еще. Его сердце наполнилось нежностью и симпатией. В этой раненой красавице было что-то такое утонченное, такое гордое. Ей довелось изведать такие темные стороны жизни, о каких он никогда и не слышал. Она могла любить и ненавидеть с такой удивительной силой, в которой он никогда не сравняется с ней. В тот день он молился о том, чтобы уметь чувствовать так, как чувствовала она. Могла она показать ему, как?
Когда Лайза продолжила, ее голос звучал мягче. Это было само собой разумеющимся, теперь это было «утро-после-урагана». Ущерб уже нанесен. И дело оставалось за тем, чтобы расчистить обломки после шторма.
— Он нашли сговорчивого врача, чтобы тот привел меня в порядок, и в тот момент, когда я смогла встать на ноги, я ушла. Но ты знаешь, она так никогда и не бросила его. У них маленький, аккуратный домик у Залива, и он держит шестидесятифутовый моторный катер на лебедках. И я догадываюсь, что он до сих пор приторговывает наркотиками, вяжется с уголовниками, порой насилует каких-нибудь детей. Как раз такого сорта мужик, которого любая мать захотела бы назвать своим благоверным.
— А можно ли что-нибудь сделать тебе, нам? Я хочу сказать, что это все-таки Америка. — Хосе попытался облечь в слова свою веру в систему. Когда Арагоны говорили, то слушали все — полисмены, судьи, политики, журналисты. И он никак не мог постичь, что в лесу бедняков крики мучений и боли оставались неуслышанными.
— Это дело прошлое, законченное, однако оно продолжает жить здесь и здесь.
Лайза стукнула себя по лбу и сердцу.
— Здесь это будет жить вечно.
— Почему ты вернулась в Майами?
— Да поэтому. Теперь я персона, персона, которую они захотят знать и захотят, чтобы все знали об этом. Они увидят меня в новостях, и в журналах, и в колонке сплетен, и они услышат, как я здорово разбогатела — больше, чем когда-либо имели они. Вот о чем больше всего печется моя мать. Деньги — ее язык. С ней невозможно говорить больше ни о чем другом. Мне хочется даже стать еще богаче и известней, пока я не превращусь для нее в то, о чем она только и будет думать, пока ее сон не наполнится кошмаром обо мне. И все эти миллионы проскользнут мимо ее пальцев. Вот чего я хочу. Я чувствую себя лучше, думая об этом.
Но даже говоря это, Лайза знала, что этого ей недостаточно. Озвучивание замысла каким-то образом подчеркнуло неадекватность возмездия. Богатая жизнь — разве это месть? Только для тех, у кого слишком много здравого смысла и слишком мало храбрости. Эта мысль настигла ее совершенно внезапно. Дрожь возбуждения заколотилась у нее внутри, и она схватилась за стол, испытывая благоговение к себе и своему озарению.
— Мы можем выпить еще шампанского? — спросила она.
Это был абсолютно неожиданный голос страстной женщины, восставшей, подобно фениксу, из пламени горького гнева.