Майор Барбара

Пусть-ка он проследит промышленные источники дохода этаких симпатичных старушек — он непременно обнаружит на другом конце профессию миссис Уоррен, и несъедобные мясные консервы, и прочее в том же духе. Его собственное жалованье имеет то же происхождение. Либо ему придется разделить всеобщую вину, либо подыскать себе другую планету. Он дол­жен спасти честь мира, если он желает сберечь свою. То же самое обнаруживают все церкви, и то же, в пьесе, обнаружили Армия спасения и Барбара. Открытие Барбары, что она со­участница отца, что Армия спасения — соучастница винокура и фабриканта оружия, что обойтись без этого нельзя, как нель­зя обойтись без воздуха; открытие, что спастись через личную праведность невозможно, а путь к спасению лежит только че­рез избавление всей нации от порочной, ленивой, основанной на конкуренции анархии, — это открытие сделали все, кроме фари­сеев и, по всей видимости, профессиональных театралов. По­следние все так же носят те самые рубашки, о которых писал Томас Худ, и не доплачивают своим прачкам, и у них при этом не возникает ни малейшего сомнения относительно возвышенно­сти своей души, чистоты своей индивидуальной атмосферы и соб­ственного права отмести, как нечто чуждое, грубую развра­щенность мансарды и трущоб. Ничего худого они этим не хотят сказать, просто им очень хочется быть по-своему, по- чистоплюйски, джентльменами. Урок, полученный Барбарой, им ничего не дает, потому что, в отличие от нее, получили они его не в результате участия в общей жизни страны.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БАРБАРЫ В СТРОЙ

Возвращение Барбары в строй может еще составить тему для исторического драматурга будущего. Вернуться в Армию Спасения, зная, что даже члены Армии пока не спаслись, что нищета не благодать, а мерзейший из грехов, что, выбирая в качестве эмблемы для Армии спасения Кровь и Огонь, а не Крест, генерал Бут, может быть, сам того не ведая, действо­вал по наитию свыше, — что-то да значит. И то, что все это знает дочь Эндру Андершафта, сулит перспективы получше, чем раздача хлеба и патоки за счет Боджера.

Как показателен этот инстинктивный выбор военного ти­па организации, эта замена органа барабаном. Не говорит ли это о прозрении членов Армии спасения, догадывающихся, что нужно в полном смысле слова сражаться с Дьяволом, а не про­сто обращать против него молитвы. Правда, пока они еще не совсем выяснили его точный адрес. Но уж когда выяснят, то могут сильно расшатать чувство безопасности, выработавшее­ся у Дьявола на основе опыта: он привык, что бранные слова вре­да не причиняют, даже если они произносятся красноречивыми эссеистами и лекторами или единодушно звучат на публичных митингах, где горячо обсуждаются предложения выдающихся реформаторов. Принято считать, что французская револю­ция — дело рук Вольтера, Руссо и энциклопедистов. Мне она представляется делом рук людей, которые пришли к выводу, что добродетельное негодование, язвительная критика, убеди­тельная аргументация и писание назидательных брошюр, даже когда все это исходит от серьезнейших и остроумнейших лите­ратурных гениев, так же бесполезны, как и молитвы. Ибо дела шли все хуже да хуже, хотя «Общественный договор» и пам­флеты Вольтера находились в зените славы. В конце концов, как нам известно, вполне почтенные горожане и ревностные филан­тропы попустительствовали сентябрьским убийствам, так как на опыте успели убедиться, что, если они удовлетворятся при­зывами к гуманности и патриотизму, аристократы, хоть и прочтут их призывы с величайшим удовольствием, высоко оце­нят, расхвалят авторов и выразят восторг, все равно не пре­кратят сговоров с иностранными монархистами, имея целью задушить революцию и восстановить прежнюю систему со все­ми сопутствующими явлениями варварской мести и безжалост­ного подавления народных свобод.

Тот же урок в девятнадцатом веке был повторен в Ан­глии. Девятнадцатый век повидал утилитаристов, христиан­ских социалистов, фабианцев (сохранившихся до наших дней); увидел Бентама, Милля, Диккенса, Раскина, Карлейля, Батлера, Генри Джорджа и Морриса. А в результате всех их усилий мы имеем Чикаго, описанный мистером Эптоном Синклером, и Лондон, где люди, которые платят деньги за возможность развлечься на моем спектакле созерцанием Питера Шерли, вы­гнанного на улицу умирать с голоду в сорок лет, потому что на его место можно взять за те же деньги более молодых ра­бов — люди эти не принимают и вовсе не собираются прини­мать никаких мер для организации общества таким образом, чтобы отменить этот каждодневный позор. Я, проповедовав­ший и писавший памфлеты, как всякий энциклопедист, спешу признаться, что мои методы не дают никакого результата и не дали бы, будь я даже Вольтер, Руссо, Бентам, Маркс, Милль, Диккенс, Карлейль, Раскин, Батлер и Моррис вместе взятые, даже если бы прикинуть еще Еврипида, Мора, Монтеня, Мольера, Бомарше, Свифта, Гете, Ибсена, Толстого, Иисуса и пророков (а в каком-то смысле все они и есть я, поскольку я стою на их плечах). Имея перед собой задачу сделать из тру­сов героев, мы, апостолы бумаги и искусные чародеи, преуспели только в том, что придали трусам все чувства героев. Но тер­пят-то они любую мерзость, приемлют любой грабеж, поко­ряются любому давлению. Христианство, возведя покорность в достоинство, лишь отметило в бездне ту глубину, на которой теряется само понятие стыда. Христианин подобен диккенсов­скому врачу в долговой тюрьме, расписывающему новичку ее не­выразимый покой и надежность: ни тебе кредиторов, ни деспо­тичных сборщиков налогов, ни арендной платы; ни тебе назойливых надежд, ни обременительных обязанностей — ниче­го, кроме отдохновения и надежной уверенности, что ниже пасть некуда.

И вдруг в самом жалком уголке этого христианского ми­ра, разлагающего душу, снова возрождается жизнь. Умение ра­доваться, этот священный дар, давно свергнутый с престола адским хохотом издевательств и непристойностей, внезапно, как по волшебству, начинает бить ключом из зловонной пыли и грязи трущоб; бодрые марши и пылкие хвалы воссылаются к небесам людьми, в чьей среде нагоняющий тоску шум, назы­ваемый духовной музыкой, служит обычно объектом насмешек. Разворачивается флаг с эмблемой «Кровь и Огонь» не в знак кровожадной мести, а потому, что огонь — это красиво, а кровь имеет великолепный животворный красный цвет; страх, который мы льстиво именуем нашим «я», пропадает, и преобра­женные мужчины и женщины несут свою веру сквозь преображенный мир, именуя своего вождя генералом, себя капитанами и бригадирами и организацию в целом Армией. Они молятся, но - молятся лишь о восстановлении и прибавлении сил для борьбы и насущных деньгах (примечательный факт); они проповедуют, но не покорность; они готовы к дурному обращению и поноше­нию, но принимают их не в большей степени, чем это неизбежно, и занимаются тем, чем дает им заниматься мир, включая воду и мыло, краски и музыку. В таких занятиях таится опас­ность, а где есть опасность, там есть надежда. Нынешняя на­ша безопасность — одно название, она не что иное, как зло, ставшее неодолимым.

НЕДОСТАТКИ АРМИИ СПАСЕНИЯ

Я, однако, не собираюсь льстить Армии спасения. Более того, я хочу указать ей на недостатки, которых у нее почти столько же, сколько у англиканской церкви. Армия строит дело­вую организацию, которая, в конечном счете, приведет к тому, что теперешний штат командиров-энтузиастов сменится бю­рократией из деловых людей и те окажутся ничуть не лучше епископов, а может быть и еще беспринципнее. Такая вещь всег­да рано или поздно случалась с великими орденами, основанными разными свитыми, и орден, основанный св. Уильямом Бутом, не свободен от той же опасности. Он даже еще больше, чем церковь, зависит от богачей, которые возьмут да и прекратят вы­плачивать содержание Армии спасения, начни она проповедовать тот обязательный бунт против нищеты, который неизбежно становится бунтом против богатства. Ему противодействует сильный контингент благочестивых старейшин, которые ника­кие не члены Армии спасения, а евангелисты старой школы. Они, по утверждению комиссара Говарда, до сегодняшнего дня «придерживаются Моисея», что в наше время сущий абсурд, ес­ли только Говард имеет в виду (а боюсь, он имеет в виду имен­но это), что Книга Бытия содержит достоверное научное опи­сание происхождения видов и что бог, которому принес в жертву свою дочь Иефай, не менее ярко выраженное языче­ское божество, чем Дагон или Хамос.

Далее, в Армии спасения все еще многовато потусторон­ности. Подобно фридриховскому гренадеру, член Армии спасения хочет жить вечно (наиболее вопиюще нелепый вид несбыточных мечтаний). И хотя всякому, кто хоть раз слыхал выступления генерала Бута и его лучших офицеров, ясно, что они трудились бы с не меньшим энтузиазмом ради спасения человечества, да­же если бы думали, что смерть означает конец для них как ин­дивидуальностей, они и их последователи отличаются дурной привычкой говорить о членах Армии так, будто те героически влачат тяжелейшее существование на земле, как бы делая тем самым вклад, который дает впоследствии проценты не в виде более хорошей жизни всего человечества, а в виде вечности, про­водимой ими персонально в состоянии блаженства, которое уморило бы вторично любого активного человека. Безусловно одно: члены Армии спасения — люди необыкновенно счастливые. Я разве не является характерной чертой истинно спасшегося преодоление страха смерти? Но вот человек, уверовавший в то, что смерти как таковой нет, что изменение под этим назва­нием есть переход к неизъяснимо счастливой и абсолютно безза­ветной жизни, вовсе не преодолел страха смерти, напротив, страх одолел его с такой силой, что он вообще не желает уми­рать ни при каких условиях. Я сочту члена Армии спасения спас­шимся только тогда, когда он, уплатив все свои долги, согласится в любой момент радостно возлечь на кучу мусора в надежде на то, что его вечная жизнь потечет дальше к своему обновлению в батальонах будущего.

Кроме того, существует гадкий лживый обычай, име­нуемый исповедью; Армия поощряет его, так как он использует драматическое красноречие и всяческие волнующие эффекты. Что касается меня, то, когда я слышу, как новообращенный перечисляет те скверные поступки, клятвопреступления и ко­щунства, в которых он был повинен до того, как спасся, желая доказать, какой он был отъявленный мерзавец тогда и какой те­перь он раскаявшийся и очистившийся христианин, я верю ему не больше, чем миллионеру с его россказнями про то, как он при­был в Лондон или в Чикаго мальчуганом с тремя пенсами в кар­мане. Члены Армии спасения уверяли меня, что моя Барбара ни­когда не попалась бы на удочку такому явно выраженному обманщику, как Снобби Прайс; да я и сам убежден, что Снобби не удалось бы обмануть ни одного опытного члена Армии спасе­ния без его на то желания. Но что касается обращения, то тут все члены Армии спасения жаждут быть обманутыми, ибо, чем очевиднее грешник, тем более очевидным делается чудо его обращения. Когда вы рекламируете новообращенного взлом­щика или исправившегося пьяницу в качестве одного из аттрак­ционов на очередном собрании, вряд ли ваш взломщик или ваш пьяница такие уж из ряда вон выходящие. Пока будут полагаться на подобные аттракционы, ваши Снобби станут утвер­ждать, будто они избивают своих матерей, хотя на самом деле матери обычно избивают их самих, а пьянчужки, отличающиеся кротостью и порядочностью, будут претендовать на беспримерное и великолепное в своей порочности про­шлое. Даже когда исповедь носит искренний автобиографичный характер, неосторожно было бы предполагать, что исповедь вызвана благочестивым побуждением или что интерес слушателя имеет доброкачественный оттенок. С таким же успехом можно предполагать, что бедняки, настойчиво демонстрирующие гнойные язвы районным обследователям, — убежденные сторонники гигиены или что жадное любопытство, с каким по­рой откликаются на такое зрелище, делает честь любопыт­ствующему и носит здоровый характер. Зачастую я испытываю большое искушение предложить, чтобы тех, кто докучает на­шим полицейским чинам признаниями в совершенных убийствах, ловили бы на слове и казнили, так было бы благоразумнее; ред­кие исключения составили бы те, кто жаждет облегчить свою душу, покаявшись в совершенном грехе. Я не считаю себя крово­жадной личностью, но все же, по моему убеждению, не следует прикрывать жестокость содеянного с помощью какого бы то ни было ритуала, будь то в исповедальне или на эшафоте.

И вот тут-то мои разногласия с Армией спасения и со всеми пропагандистами Распятия {а я не выношу его, как не вы­ношу все виды орудий казни) становятся поистине глубокими. Прощение, отпущение, искупление — всего лишь фикции. Наказа­ние — лишь способ вытеснить одно преступление другим; проще­ния без мстительных чувств не бывает, так же как не бывает лечения без болезней. Высокой нравственности не добиться от людей, которые воображают, будто их преступления подле­жат отмене и прощению в обществе, где отпущение и искупле­ние для всех нас официально обеспечено. Потребность в них, быть может, и неподдельна, но удовлетворение их насквозь фальшиво. Так, Билл Уокер в моей пьесе, оскорбив действием девчушку из Армии спасения, очень скоро в результате умелого подхода Барбары начинает мучиться от невыносимого сознания вины. Он тут же старается взять назад нанесенную им обиду, загладить свой безобразный поступок, сперва попытавшись полу­чить по заслугам той же монетой, а когда ему в этом облегче­нии отказывают, он штрафует себя на фунт, чтобы как-то возместить девушке нанесенный ей урон. И в том, и в другом случае он терпит неудачу, обнаружив, что Армия спасения не­умолима, как неумолим факт. Она не хочет наказывать его, не хочет брать у него денег. Ей не нужен исправившийся негодяй, она не оставляет ему иных средств к спасению, как только перестать быть негодяем. Поступая так, Армия спасения про­являет интуитивное постижение главной черты христианства и отвергает главный его предрассудок: главная черта состоит в кичливости отмщения и наказания, а главный предрассудок в спасении мира посредством виселицы.

Ведь, разрешите заметить, Билл ударил также голодную старуху, но по поводу этого более тяжкого проступка он ника­ких угрызений не испытывает, потому что она отнюдь не скры­вает, что ее злонамеренность не уступает его собственной. «Пускай судится со мной, как грозилась, — говорит Билл.— Чтоб из-за нее меня совесть мучила — да ничего подобного, мне это все равно что свинью приколоть». Рассуждение совершенно нормальное и здравое. Старуха, как и закон, которым она ему угрожает, вполне готова играть в игру «возмездие»: ограбить его, если он украдет, избить, если он ударит, прикончить его, если он убьет. Путем примера и наставления закон и обще­ственное мнение учат его навязывать свою волю другим с по­мощью злобы, насилия и жестокости и стирать моральный счет наказанием. Это и есть здоровое крестианство. Но оно смешивается с тем, что Барбара называет христианством и что неожиданно заставляет ее отказаться играть в палача и изгнание сатаны сатаной. Она отказывается преследовать пьяного негодяя; она на равных беседует с мерзавцем, с ко­торым благовоспитанной даме не полагалось бы разговаривать на виду у всех, короче говоря, она подражает Христу. Совесть Билла, естественно, реагирует на это в точности так же, как на угрозы старухи. Он поставлен в положение невыносимо уни­зительное, и он всеми имеющимися в его распоряжении способа­ми стремится восстановить душевное равновесие, при этом он по-прежнему готов ответить на брань старухи, заехав ей по физиономии кружкой. И таким образом подтверждается пра­вота христианства Барбары по сравнению с нашей системой су­дебного наказания и мстительной расправы со злодеем, а так­же по сравнению с идеальной справедливостью романтического театра.

К чести литературы надо сказать, что ситуация эта нова лишь отчасти. Виктор Гюго давно представил нам эпопею о каторжнике и тископских подсвечниках, о полицейском-крес- тианине, погубленном встречей с христианином Вальжаном. Но Билл Уокер, в отличие от Вальжана, не превращается роман­тическим образом из демона в ангела. Сегодня у нас миллионы Биллов Уокеров во всех классах общества, и я, как профессор натуррпсихологии, хочу указать на тот факт, что Билл без ^в сяких изменений в своем характере или в обстоятельствах бу- дет совсем по-разному реагировать на разного рода подходы.